хозяйстве, он поднял бы на деревянной рогатине воз соломы на вершину самого высокого в мире омета. Но грузного штабс-капитана на носилках унесли в общую могилу, где простой слой земли прикроет его буйную силу навсегда.

Впоследствии поручику попался прапорщик Талый, по мирному времени орловский адвокат: он был знаменит тем, что в своей практике покорял присяжных заседателей жестами при незначительном потоке слов. Он выигрывал почти каждое дело, но шрапнель не пощадила его дара, раздробив черепную коробку с затылка, разбросав в разные стороны мозг, регулировавший когда-то его движения при жестикуляции.

Над ними молчали звезды, проливая мраморную тишину в похолодевшую ночь… Под ногами шелестели остатки жесткой травы, высушенные под осенним солнцем и пропитанные дыханием северных ветров. Ветер легонько шелестел травой, но его звуки не тревожили подневольных спутников: поручик и нижний чин беседовали, чтобы не страшиться мертвецов.

— Братцы! — прошептал кто-то вблизи.

Поручик вздрогнул, но нижний чин констатировал, что поблизости простонал раненый от нестерпимой боли.

— Я не раненый, братцы, а в полном здравии! — ответил человек.

— А когда здоров, тогда поднимайся: чего же тут прятаться? — изумился нижний чин.

— Ты не смей, мерзавец, меня называть на «ты»! — так же осторожно, но стараясь нажимать на шипящие и свистящие буквы, произнес голос. — Я младший офицер первой роты первого пехотного невского полка, поручик Шамов-Ширеневский, прикомандированный к штабу полка как историк.

— Это уже свинство, господин историк: вам подают благой совет, а вы ругаетесь! — заметил Плешаков, вступившись за нижнего чина.

Поручик посветил электрическим фонарем и убедился, что у лежавшего, действительно, погоны поручика: с просветом и тремя звездочками, с императорским вензелем и с первым номером, отмечающим полк.

— С кем имею честь? — осторожно и вкрадчиво спросил лежавший.

— Поднимитесь, историк, я с лежачим не объясняюсь.

— Возьмите под козырек, если вы офицер! — взволнованно прошипел лежащий. — Подо мною находится полковое знамя!

Поручик Плешаков смутился до потери самообладания и нехотя протянул правую руку к козырьку: знаменам и штандартам, памятникам царей и их статуям так же отдавалась честь, как и одушевленным начальствующим лицам.

Поручик-историк удовлетворился, но в темноте никто не приметил его блаженной улыбки: у него под боком, действительно, лежало полотнище полкового знамени первого пехотного невского полка, которое он сорвал с древка во время поспешного отступления. Полковой знаменосец был убит, и поручик Шамов-Ширеневский торжествовал от счастья, что историческое полотно попало в его надежные руки.

— Стойте вольно, поручик, — приказал лежащий историк. — Побеседуем так, чтобы немцы нас не услышали. Вы меня понимаете, господин полковой адъютант?

Плешаков взял руки по швам: психологические законы, порожденные рабством, держат человека в повиновении и тогда, когда ничто его к этому не принуждает.

— Я, господа, спас полковое знамя, — шептал поручик Шамов-Ширеневский. — Знамя, как известно вам, есть полковая святыня, за которую каждый из нас должен положить живот свой!.. Но, господин поручик, — продолжал Шамов-Ширеневский, — я лежал неподвижным, и знамя не досталось врагу. Я, поручик, со школьной скамьи кадетского корпуса жажду совершить ратный подвиг… — Поручик Шамов-Ширеневский, увлекшись предстоящим подвигом, потерял чувство меры: его последнее восклицание было громким, и поручик Плешаков предупредил его от преждевременных восторгов.

212

— Вы правы, поручик, — согласился Шамов-Ширеневский. — Предосторожность прежде всего. Я притворился убитым, полагая, что немцы покинут эти позиции, а я ночью, со знаменем, уползу. Но счастье мне послало вас. Наше полковое знамя, поручик, имеет историческое значение: каждая его ниточка говорит о подвиге. Прошу вас, поручик, прикажите отнести меня как мертвого в лес и закопать листвой. Листвой, поручик, а не землею: из-под земли я не вылезу…

Шамов-Ширеневский снова стал говорить громко, но к этому времени подоспели носилки: поручика-историка уложили, и он еще раз попросил поручика-адъютанта, чтобы его закопали в листву, а не в землю.

— Я вылезу из-под листвы и представлю полковое знамя самому командующему армией, Александру Васильевичу Самсонову.

Знамя у поручика было спрятано под рубашкой, и от грубоватой бахромы чесалось тело. Он попросил нижних чинов нести его поосторожнее, чтобы не бередить ссадин.

— Поручик Шамов-Ширеневский, — переводя дыхание, прошептал Плешаков. — Ваше продвижение на носилках вовсе не безопасно: вы должны понять, что если встретит нас немецкий конвой, то мы должны закопать вас в общей могиле.

Шамов-Ширеневский безмолвно соскользнул с носилок, падая на землю, а не становясь: он довел до сведения бывшего полкового адъютанта, что полковое знамя им все же будет доставлено по команде, хотя бы долгий путь предстояло ему проползти на брюхе. Он прошептал бывшему полковому адъютанту прощальные слова и скрылся между кочек осушенного болота. А что таила в себе предстоящая ночь, не знал не только поручик Плешаков — бывший полковой адъютант сто сорок первого пехотного можайского полка, — но и командующие армиями — Второй русской и Восьмой немецкой.

Штаб генерала от кавалерии Самсонова прибыл в Нейденбург в девять часов вечера, но город оказался настолько тих и молчалив, что проникнуть в его центр считалось бы подвигом. Самсонов, мечтавший о подвиге, однако, приказал штабу расположиться на окраине города, близ шоссейной дороги. И если генерал Самсонов продвигался навстречу предстоящей катастрофе, то мнимый жрец предстоящей победы, Гинденбург, уходил со штабом в далекое расположение глубокого тыла: штаб Гинденбурга в десять часов вечера прибыл в Остероде, заняв под свою квартиру помещение местной ратуши.

На площади лежала тишина, редкие прохожие, озираясь по сторонам, спешно уходили в короткие, глухие переулки.

Утром Людендорф подписал приказ о преследовании русских, хотя он знал только о том, что соприкосновение с противником произошло, а кто попятится назад от сильного толчка, было еще неведомо. Полководцы, подписавшие приказы, отошли на задний план, а в действие вступили пуля и штык, фугасы и снаряды, картечь и шрапнель.

— Пауль-Август! Вы полагаете, что штабу армии следует тут прочно обосноваться? — спросил Людендорф командующего.

Гинденбург сидел за столом в зале заседания гласных, и тусклые отблески света стеариновой свечи еле теплились на его, точно мраморном, голубоватом лице. За мутными стеклами окон струились седые потемки, и сводчатые потолки древней ратуши пробудили в памяти Людендорфа времена отдаленного рыцарства.

Дух тевтонского ордена, отдаленный свыше чем пятью веками, присутствовал тут у порога.

Людендорф, сбрасывая с плеч запылившуюся в пути походную накидку, размахнул полы, и огоньки на фитилях свеч замигали: Гинденбург моргнул столько же раз, сколько огненный язычок.

— Если мой император прикажет, генерал, я приму меры, чтобы прочно тут обосноваться.

— Пауль-Август! — встревожился Людендорф. — Мы в данный момент ничего положительного не можем донести его императорскому величеству: у нас под ногами нет почвы!

— Мы, генерал, стоим на континенте, — сухо ответил Гинденбург, медленно отвинчивая стопку.

— Зельтерской! — приказал Людендорф во избежание