Публичные протесты епископов против убийств пациентов психиатрических лечебниц в 1941 г. способствовали расширению конфликта в сфере жизненно важных интересов церкви. Она смогла добиться возвращения распятий в школы Верхней Баварии на протяжении сентября и октября, однако не сумела вернуть земли и здания, хотя Гитлер и запретил дальнейший секвестр церковной собственности. Ни одной из сторон не удалось выигрыть конфронтацию, и епископы начали сворачивать протесты. Даже на пике борьбы критика Галена в адрес местных вождей партии и сотрудников гестапо никогда не выливалась на национальный уровень. И в самом деле все три протестные проповеди в июле и августе 1941 г. завершились молитвами за фюрера. Епископы постепенно вернулись к испытанному и проверенному подходу кардинала Бертрама – не выходить за рамки и все больше посылать личные письма представителям режима с возражениями против каких-то конкретных нарушений условий конкордата. Более ни Гален, ни его коллега из Падерборна Лоренц Егер не высказывались прилюдно относительно медицинских убийств[318].

После августа 1941 г. в Германии уничтожили даже больше пациентов психиатрических лечебниц, чем в ходе акций «T‐4». Умерщвление детей и вовсе не останавливалось, а просто проводилось все более децентрализованно. Через год власти вновь взялись и за взрослых: 87 400 пациентов пали жертвами «эвтаназии» в период с 1942 по 1945 г., даже больше тех 70 000, которых отравили газом на первом этапе, с 1939 по 1941 г. Почти столько же пациентов умерли от голода в приютах, не специализировавшихся на уничтожении, вследствие чего общее количество смертей превысило 216 000. В дальнейшем с целью сокрытия акций предпринимались более тщательные меры. Однако известия дошли до руководства церкви через священников, занятых в католических приютах. К ноябрю 1942 г. католическая церковь располагала неопровержимыми свидетельствами нового витка медицинских убийств. На конференции епископов в Фульде собравшиеся приняли решение не выступать против этого публично, но рекомендовали начальству лечебниц отказываться от участия в акциях. Даже епископ Гален, проинформированный одним священником о возобновлении умерщвления умственно больных, тщательно избегал нарушения хрупкого перемирия выступлениями перед паствой, но ограничился личным письмом для наведения справок, адресованным не кому-нибудь из вождей нации, а лишь главе областной администрации. Ответа он не получил и счел вопрос исчерпанным[319].

В августе 1942 г. в Хадамаре собрали новую команду под руководством жесткого главного управленца Альфонса Клейна и его обходительного главного врача, 66-летнего доктора Адольфа Вальманна. Свыше 90 % пациентов, доставленных в Хадамар в период между августом 1942 г. и мартом 1945 г., лишились жизни, что составляет по меньшей мере 4400 человек. По прибытии в Хадамар взрослых пациентов сразу разделяли на способных и неспособных работать. Последних кормили крапивным супом трижды в неделю до тех пор, пока они не умирали от голода. Каждое утро Вальманн и Клейн встречались для составления списка пациентов на уничтожение. Вечером медперсонал обычно давал обреченным смертельные дозы трионала или барбитала[320] в таблетках. Оставшимся в живых к утру вводили морфин-скополамин[321]. Во избежание беспокойства среди местного населения из-за красноречиво свидетельствовавших о происходящем клубов дыма над трубами крематория тела стали хоронить на новом кладбище позади приюта. Если прощаться с покойным приезжали родственники, устраивались короткая панихида и погребение в гробу, в иных случаях тело просто освобождали от одежды и сбрасывали в общую могилу для захоронения.

В значительной степени информация о первой фазе «эвтаназии» просочилась за пределы круга посвященных через сами медицинские структуры и бюрократию органов социального обеспечения прежде всего из-за выплат за медицинский уход, которые кочевали за пациентами, перенаправляемые из одной психиатрической лечебницы в другую, поскольку такой денежный хвост в итоге упирался в последнюю точку. Во второй фазе – с 1942 г. и далее – в качестве буфера создали новое промежуточное платежное звено, отчего областная администрация более не могла отследить перемещения пациента. Неожиданным побочным эффектом ужесточения секретности с помощью дополнительного бюрократического механизма по сути стал подрыв самого замысла медицинского убийства: сэкономленные на пациентах средства более не направлялись на военные усилия, а вынужденно оставались в распоряжении областной администрации, поскольку иначе существовал риск выдать их происхождение. Излишки скапливались на местах – там, где умерщвляли пациентов. Для Гессен-Нассау машина смерти Хадамара высвободила миллионы марок на финансирование строительных фондов и других гражданских расходов, начиная с военных мемориалов до провинциальной библиотеки Нассау и оркестра региона Рейн-Майн[322].

Несмотря на все предупредительные меры по соблюдению тайны, информация продолжала утекать. В октябре 1942 г., через два месяца после повторного запуска механизма убийства в Хадамаре, обер-президент Рейнской провинции в письменном виде задал Адольфу Вальманну вопрос, отчего так много пациентов умирают вскоре после прибытия в приют. Хотя главный врач не счел нужным пускаться в разъяснения относительно подробностей смерти пациентов, сам факт он вовсе не отрицал: