Но самому мне пришлось нелегко. Противник переиграл меня, и можно было считать чудом, что сейчас я ехал на поезде в Сасебо. Человек начинает по-иному относиться к войне после того, как врач удаляет из его тела осколки и, утешая, выносит страшный приговор: «Все не так уж и плохо, Сакаи, вы останетесь лишь полуслепым». Полуслепым!

На вокзале в Фукуоке меня встречала мать. Остановка была недолгой, и пассажирам не разрешалось покидать поезд. Высунувшись из окна, я стал махать рукой, стараясь привлечь ее внимание. Впервые за долгие месяцы я почувствовал себя счастливым, увидев радость на ее лице, когда она заметила меня. Она постарела. Ей пришлось проводить на войну всех своих сыновей, и это раньше времени состарило ее.

– Со мной все в порядке! – крикнул я ей. – Все хорошо, мама! Не волнуйся за меня. Теперь все будет хорошо!

Поезд тронулся. Со слезами на глазах она стояла на платформе и, махая флажком с изображенным на нем восходящим солнцем, кричала вслед удаляющемуся поезду:

– Банзай! Банзай!

От врачей в Сасебо я получил предписание остаться на лечение еще на месяц. Я больше не спорил с ними, не умолял вернуть меня в Рабаул. Я чувствовал себя опустошенным, предписания врачей мало заботили меня.

Время в госпитале тянулся медленно, но меня очень обрадовал приезд матери в конце первой недели моего пребывания там. Она осталась все той же прекрасной женщиной! Решив доставить мне радость, она привезла с собой специально приготовленную ею еду, которой я любил лакомиться в детстве. Я очень боялся момента, когда мне придется сказать ей, что я ослеп на правый глаз. К моему изумлению, сообщение об этом, похоже, не расстроило ее.

– От этого ты не перестал быть мужчиной, сынок, – спокойно сказала она.

Больше к этой теме мы не возвращались. Она сказала, что будет навещать меня каждую неделю. Я бы с радостью часто виделся с ней, но стал умолять ее не делать этого. Она постарела, а поездки на поезде отнимали много сил. Ездить по железной дороге становилось все труднее и труднее. Осуществлялись крупные военные перевозки, мест для пассажиров не хватало, и им приходилось испытывать огромные неудобства в тесных вагонах.

В ноябре произошло событие, которое в других обстоятельствах стало бы для меня одним из самых знаменательных в жизни. Теперь же оно мало что значило для меня. В госпиталь пришел приказ о присвоении мне звания уоррент-офицера. Долгое восхождение по иерархической лестнице от простого моряка-добровольца, познавшего всю «прелесть» строжайшей дисциплины и жестоких наказаний, закончилось. Шаг за шагом я продвигался вверх, и вот наконец был вознагражден. Победа эта имела горький привкус, но вместе с ней я получал кое-какие преимущества. Мой новый статус давал мне возможность завершить лечение дома. Я сразу ухватился за предложение хирурга и отправился на окраину Фукуоки к своей семье.

Следующий месяц оказался чудесным. Впервые за десять лет я целых тридцать дней провел вместе с матерью, чья радость доставляла мне огромное наслаждение. Все дышало миром и покоем. Каждый день мать спрашивала меня, когда, по моему мнению, должна закончиться война. Я понимал, что она беспокоится за двух моих братьев, воюющих далеко от родины. Но каждый раз на ее вопрос я честно отвечал, что не знаю.

После этого она обычно оглядывалась по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слышит.

– Скажи мне, Сабуро, – шепотом молила она, – мы правда побеждаем? Правда ли то, что нам сообщают?

Я снова и снова повторял, что мы должны победить. Мое пребывание дома делало ее счастливой. Я догадывался, как ей хотелось, чтобы период моего выздоровления продолжался как можно дольше.

Через несколько недель после приезда в дом матери ко мне из Токио прибыл корреспондент одной из крупнейших японских газет «Ёмиури Симбун». Он сообщил, что редакция поручила ему взять эксклюзивное интервью у лучшего японского аса, чей рассказ о войне интересовал всю страну (меня же тогда очень интересовало, сколько самолетов противника к этому моменту удалось сбить Нисидзаве и Оте, которые наверняка превзошли меня по количеству побед).

Я сомневался, стоит ли мне откровенничать с этим человеком. Мой рассказ мог быстро повлечь за собой суровое дисциплинарное взыскание. Я позвонил офицеру административной службы госпиталя в Сасебо и сообщил о возникшей проблеме. Он увиливал от разговора, утверждая, что не существует особых распоряжений на этот счет.

– Я не уполномочен препятствовать вам беседовать с корреспондентом, – сообщил он. – Оставляю эту беседу на ваше усмотрение, но должен напомнить, что вас могут привлечь к ответственности за ваши слова. Прошу не забывать, что наша служба не запрещает офицерам давать интервью. Просто будьте осторожны!

Это, разумеется, был отказ. Я вернулся в комнату и сообщил репортеру, что мое начальство не одобряет интервью, о котором он просит. Но так легко от него отделаться не удалось.

– Я вовсе не хотел беспокоить вас, – стал заискивать он, – но я проехал семьсот миль от Токио, чтобы поговорить с вами. Позвольте мне задать всего несколько вопросов. Пожалуйста! Всего пять минут.

Я свалял дурака, согласившись. Он обладал редкой способностью изворачиваться и расставлять ловушки. Его «пять минут» растянулись на три дня! Каждое утро он приезжал ко мне домой из гостиницы и вел подробные записи.

Мне еще никогда не приходилось сталкиваться с подобными людьми. Он заставил меня говорить почти обо всем. Его вопросы не имели непосредственного отношения к войне, но рассказы о произошедшем со мной, так или иначе, затрагивали войну. Он вскоре выяснил, что я утратил оптимизм и что находящиеся в Рабауле летчики морской авиации, несмотря на их успешные действия, ведут сейчас неравную битву в Гуадалканале практически без всякой поддержки армейских истребителей и бомбардировщиков.

– Нам требуется больше истребителей и больше опытных летчиков, – забывшись от злости, заявил я ему. – Каждый истребитель после ста пятидесяти часов полета должен проходить капитальный ремонт. Это не имеет отношения к полученным повреждениям в боях. Даже не сделавший ни единого выстрела и не получивший ни единой пробоины самолет подлежит ремонту. Но сейчас мы себе больше не можем этого позволить. Истребитель считается боеспособным, даже если он поврежден огнем противника и прошел ремонт после двухсот часов полета.

А знаете, что значит для летчика идти в бой на самолете, не отвечающем полностью всем требованиям? Лишь лучшие пилоты могут воевать на таких машинах и остаться в живых. Если те пилоты, которых мы сейчас отправляем на замену, не достигнут уровня мастерства тех, с кем мне приходилось летать, тогда им остается уповать только на небеса. Американские летчики, с которыми мы столкнулись над Гуадалканалом, были лучшими из всех, с кем мне пришлось сражаться. И их самолеты стали намного лучше.

Корреспондент остался очень доволен. Благодаря и прощаясь со мной, он не скрывал своего восторга. Но как выяснилось впоследствии, даже просто согласившись говорить с ним, я допустил большую ошибку.