то, что он писал, было «полезным знанием», но не для них, а для Европы и ее разнообразных популяризаторских институций. То, о чем проза Лэйна никогда не позволяет нам забыть, так это его «я», местоимение первого лица, пронесенное сквозь обычаи египтян, их ритуалы, празднества, детство, взросление, похоронные обряды, – в действительности оборачивающиеся и восточным маскарадом, и инструментом ориенталиста для улавливания и передачи ценной и по-другому недоступной информации. В качестве рассказчика Лэйн выступает одновременно как экспонат и как экспозиционер, пользующийся двойным доверием и проявляющий двойное стремление к обретению опыта: его восточная сторона обаятельно дружелюбна (или кажется таковой), западная – направлена на получение надежного и полезного знания.

Нет лучшей иллюстрации для этого, чем последний тройной эпизод в предисловии. Там Лэйн описывает своего главного информанта и друга шейха Ахмеда – как компаньона и как курьез. Оба они притворяются, будто Лэйн – мусульманин. Однако Ахмед согласился молиться в мечети вместе с ним, только преодолев свой страх, воодушевленный отважной мимикрией Лэйна. Этой последней победе предшествуют две сцены, в которых Ахмед изображен как чудаковатый поедатель стекла и приверженец полигамии. Во всех трех частях эпизода с шейхом Ахмедом дистанция между мусульманином и Лэйном увеличивается, даже если в действительности она сокращается. Как посредник и, так сказать, транслятор мусульманского поведения, Лэйн иронично принимает образцы поведения мусульманина, но лишь настолько, чтобы быть в состоянии описать всё это неторопливой английской прозой. Сама его личность фальшивого правоверного и привилегированного европейца – суть дурной веры, поскольку второе определенным образом подрывает первое. Так то, что казалось сообщением фактов о том, что делает один довольно странный мусульманин, Лэйн выдает за беспристрастное раскрытие самой сути всей мусульманской веры. Лэйн даже не задумывается о том, что предал свою дружбу с Ахмедом и с другими людьми, снабжавшими его сведениями. Значение имеет только то, чтобы сообщение производило впечатление точного, обобщенного и беспристрастного и его английский читатель поверил, что самого Лэйна не коснулась зараза этой ереси или отступничества, и, наконец, что его текст исключает человеческий контекст исследования в пользу научной достоверности.

Именно по этим причинам книга выстроена не просто как повествование о пребывании Лэйна в Египте, но как нарративная структура, переполненная ориенталистским реструктурированием и подробностями. Именно в этом, как мне представляется, и состоит главное достижение Лэйна в этой работе. Общие контуры и форма «Нравов и обычаев египтян» повторяют романы XVIII столетия, например авторства Филдинга[623]. Книга открывается сведениями о стране, затем следуют главы «Человеческие типы и одежда мусульман Египта» и «Воспитание детей и начальное образование»[624]. За двадцатью пятью главами, в которых рассматриваются такие сюжеты, как празднества, законы, характер, промышленность, магия и домашний быт, следует заключительная глава «Смерть и похоронные обряды». На первый взгляд работа Лэйна носит хронологический и эволюционный характер. Он пишет о себе как о наблюдателе сцен, соответствующих основным этапам жизненного пути человека: образец для него – схема повествования «Тома Джонса», включающая в себя рождение героя, его приключения, женитьбу и подразумеваемую смерть. В тексте Лэйна только фигура рассказчика лишена возраста, предмет же его исследования, современный египтянин, проходит полный индивидуальный жизненный цикл. Такая инверсия, когда отдельный индивид наделяет себя способностью пребывать вне времени, а на общество и народ налагает масштаб жизненного цикла человека, есть не что иное, как первое из ряда действий, упорядочивающих то, что поначалу могло показаться простым описанием путешествия по заморским землям, превращающее нехитрый текст в энциклопедию экзотики и площадку для ориенталистского наблюдения.

Однако Лэйн выстраивает материал не только на основе своего драматического двойного присутствия (как ложного мусульманина и как подлинного европейца) и за счет своей манипуляции позицией рассказчика и предметом исследования, но также и посредством того, как он использует детали. К каждому из основных разделов в главах неизменно дается введение в виде какого-либо довольно предсказуемого общего наблюдения. Например, «обычно отмечают, что многие из наиболее примечательных особенностей в манерах, обычаях и характере нации можно соотнести с физическими особенностями страны»[625]. Последующее изложение с легкостью это подтверждает: Нил, «благодатный климат Египта», «размеренный» труд крестьян. Однако вместо того, чтобы перейти к следующему эпизоду в порядке повествования, добавляется новая деталь, и, следовательно, нарративного разрешения, ожидаемого по чисто формальным соображениям, не происходит. Другими словами, хотя в целом общие контуры текста Лэйна и соответствуют нарративной и причинно-следственной последовательности «рождение – жизнь – смерть», отдельные вводимые им в ход повествования детали его нарушают. От изложения общих наблюдений к выявлению отдельных аспектов египетского характера, к рассказу о том, как проходят у египтян детство, юность, зрелость и старость, – Лэйн всегда наготове, чтобы тут как тут прервать плавный ход изложения отличными деталями. Вскоре после того, как нам рассказывают о благодатном египетском климате, речь заходит, например, о том, что многие египтяне умирают в совсем юном возрасте от болезней, отсутствия медицины и гнетущей летней жары. Затем нам сообщают о том, что жара «побуждает египтян [безосновательное обобщение] к невоздержанности в чувственных наслаждениях», и вскоре мы вязнем в трясине наполненных схемами и рисунками описаний архитектуры Каира, его украшений и фонтанов и замков. Когда же линия повествования проявляется вновь, становится ясно, что это всего лишь формальность.

Более всего препятствуют порядку изложения (притом что этот порядок составляет основное литературное содержание текста Лэйна) нарочитые, чересчур навязчивые, перегруженные описания. Лэйн ставит себе целью сделать Египет и египтян зримыми, не оставить ничего за кадром, не позволить ничему ускользнуть от читателя, подать египтян на блюдечке, во всех бесчисленных подробностях. Как рассказчик, он тяготеет к потрясающим воображение садомазохистским пикантностям: самоистязание дервишей, жестокость суда, смешение у мусульман религии с распутством, избыточное сладострастие и т. д. Однако независимо от того, сколь странным или извращенным является событие и насколько мы потеряны среди этих ошеломительных подробностей, Лэйн вездесущ, его работа – соединить разрозненные куски и позволить нам двигаться дальше, пусть и рывками. В определенной степени он делает это, просто оставаясь европейцем, способным контролировать свои страсти и желания – те, которым мусульмане, к их несчастью, подвержены. Но в еще большей степени способность Лэйна управляться с этой богатейшей темой, держа ее в ежовых рукавицах дисциплины, обусловлена его холодным дистанцированием от жизни египтян и их работы.

Самый главный символический момент приходится на начало шестой главы – «Домашний уклад (продолжение)». К этому времени Лэйн уже освоил повествовательный стиль продвижения по жизни египтян и, дойдя на этом пути до последних не скрытых от стороннего взгляда комнат и привычек ведения домашнего хозяйства (он смешивает друг с другом