объектами, рисунками, оригинальными книгами, картами, отчетами о путешествиях, открытое для тех, кто намеревается посвятить себя изучению [Востока]; так что каждый из них мог бы почувствовать себя перенесенным, как по волшебству, в гущу монгольского племени или китайского народа, каков бы ни был предмет его изучения… Можно сказать… что после публикации книг начального уровня по… восточным языкам нет ничего более важного, чем заложить краеугольный камень этого музея, который я полагаю живым комментарием и толкованием [truchement] словарей[628].

Французское слово truchement происходит непосредственно от арабского turajaman, – «переводчик», «посредник» или «представитель». С одной стороны, ориентализм овладевал Востоком так буквально и так широко, как только это было возможно, с другой – он приспосабливал это знание к запросам Запада, фильтруя его сквозь нормативные кодексы, классификации, типологии, периодические обзоры, словари, грамматики, комментарии, издания, переводы, – которые все вместе формировали симулякр Востока и воспроизводили его во плоти на Западе и для Запада. Короче говоря, усилиями целой армии работников науки Восток был обращен из формы личного, часто сфальсифицированного, свидетельства бесстрашных путешественников в безличную словарную дефиницию. Он должен был превратиться из последовательного опыта индивидуального исследования в своего рода воображаемый музей без стен, где всё собранное на необъятных просторах Востока и взятое из многообразия его культур безоговорочно приобретало статус «восточного». Затем всё это должно было быть преображено вновь, реструктурировано из набора фрагментов, полученных по частям от исследователей, экспедиций, комиссий, армий и торговцев в лексикографическом, библиографическом, бюрократическом и текстуализированном ориенталистском духе. К середине XIX века Восток стал, как говорил Дизраэли, профессией, чем-то таким, где можно было переделать и воссоздать вновь не только Восток, но и самого себя.

IV

Паломники и паломничества, англичане и французы

Каждому европейцу, путешествующему по Востоку или постоянно там живущему, приходилось защищаться от его тревожащего влияния. Кто-то, подобно Лэйну, совершенно перепланировал и перекраивал Восток, когда писал о нем. Эксцентрика восточной жизни с ее странным календарем, экзотической организацией пространства, безнадежно непонятными языками и кажущейся извращенной моралью, теряла свою насыщенность, будучи представленной как серия изобилующих деталями сюжетов, изложенных нормативной европейской прозой. Правильнее сказать, что, ориентализируя Восток, Лэйн не столько дал ему определение, сколько его отредактировал, вырезав оттуда всё, что могло покоробить чувствительность европейца, – вдобавок к тому, что не соответствовало его человеческим симпатиям. В большинстве случаев казалось, что Восток оскорбляет нормы сексуального приличия. Весь Восток – или по крайней мере Восток-в-Египте Лэйна – источал опасную сексуальность, угрожая гигиене и приличиям своей избыточной «свободой совокупления», как с непривычной для себя прямолинейностью описал это Лэйн.

Существовали угрозы и помимо секса. Все они были направлены против дискретности и рациональности времени, пространства и индивидуальной идентичности. На Востоке можно было внезапно столкнуться с невообразимой древностью, с нечеловеческой красотой, с бескрайними просторами. Всё это можно было использовать более безобидным способом, опосредованно, сделав темой размышлений или сочинений, а не непосредственного переживания. В поэме Байрона «Гяур», в «Западно-восточном диване» Гёте, в «Восточных мотивах» Гюго Восток предстает формой освобождения, местом настоящих возможностей – именно в этом суть гётевской «Хиджры».

Север, Запад, Юг в развале,

Пали троны, царства пали.

На Восток отправься дальний

Воздух пить патриархальный!

Люди неизменно возвращались на Восток:

Там, наставленный пророком,

Возвратись душой к истокам,

В мир, где ясным, мудрым слогом

Смертный вел беседу с Богом, —

рассматривая его как завершение и подтверждение всего, что только можно себе вообразить.

Богом создан был Восток,

Запад также создал Бог.

Север, Юг и все широты

Славят рук его щедроты[629].

Восток с его поэзией, его атмосферой и возможностями был представлен такими поэтами, как Хафиз[630] – «безграничный» (unbegrenzt), как пишет о нем Гёте, одновременно и старше, и моложе, чем мы, европейцы. И для Гюго в его произведениях «Воинственный клич муфтия» и «Горе паши»[631] жестокость и безудержная меланхолия восточных людей связаны не со страхом жизни или чувством потерянности в мире, но с Вольнеем и Джорджем Сэйлом, чьи ученые труды превращали для высокоодаренного поэта варварское великолепие в полезную информацию.

Открытия таких ориенталистов, как Лэйн, Саси, Ренан, Вольней, Джонс (не говоря уже об «Описании Египта»), и других первопроходцев, стали доступны для использования широкой образованной аудитории. Вспомним наши предшествующие рассуждения о трех типах работ, имеющих отношение к Востоку и основанных на реальном опыте пребывания на Востоке. Жесткая ориентация на знание полностью вычистила из ориенталистских текстов переживания автора: отсюда самоограничение Лэйна и авторов работ первого из выделенных нами типов. Что касается работ второго и третьего типа, то личность автора здесь заметным образом подчинена задаче распространения реального знания (второй тип), или же определяет и опосредует собою всё, что говорится о Востоке (третий тип). Тем не менее на протяжении XIX века – уже после Наполеона – Восток был местом паломничества, и всякое значительное произведение из сферы искреннего, пусть и не всегда академического, ориентализма черпало свои формы, стиль и замыслы из этой идеи паломничества на Восток. В этой идее, как и во многих других рассмотренных нами ранее формах ориенталистского письма, главным источником выступает романтическая идея восстановительной реконструкции (естественного супернатурализма).

Каждый паломник видит всё вокруг по-своему, однако есть ограниченный круг того, ради чего предпринимается паломничество, какую форму и вид оно принимает, какие истины открывает. Все паломничества на Восток пролегают или должны пролегать через библейские земли, и большая их часть фактически представляла собой попытки возродить или высвободить из огромного, необычайно плодородного Востока кусочек иудео-христианской / греко-романской действительности. Для таких паломников ориентализированный Восток, Восток ученых-ориенталистов, был строем, через который надо было пройти, точно так же как Библия, Крестовые походы, ислам, Наполеон и Александр были непререкаемыми авторитетами, с которыми надлежало считаться. Однако ученый Восток не только развеивал грезы и тайные фантазии паломников: сам факт его наличия возводит преграду между современным путешественником и текстами, если только – как это было с Нервалем и Флобером, обращавшимися к трудам Лэйна, – книги ориенталистов не снимали с библиотечных полок, включая в эстетический проект. Еще одним препятствием были слишком жесткие формальные требования ориенталистской науки. Так, паломник Шатобриан надменно заявлял, что предпринял свой вояж исключительно для самого себя: «Я искал образы, вот и всё»[632]. Флобер, Виньи, Нерваль, Кинглейк, Дизраэли, Бёртон, – совершая паломничества, все они стремились развеять затхлую атмосферу прежнего ориенталистского архива.