– Ждет, как же! – злобно ощерилась Олена. – Нужон ты ей больно, без кола и двора!

С гордо поднятой головой она сошла с крыльца. Фролка-распоп в компании трех казаков сидел возле костерка, над которым висел котелок с ухой. Все четверо по очереди тянулись деревянными ложками к котелку, хлебали с аппетитом ароматную щербу из окуньков.

Фролка, громко чавкая, успевал рассказывать о мытарствах, которые претерпел после изгнания из попов за пьянство и воровские речи.

– Не слухай, где собаки лают, а слухай, где люди добры речи говорят, – вещал он нравоучительно, а казаки, развесив уши, внимали его словам. – Посем привезли мя в Красный Камень, в острог, значица, и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел я до Филиппова поста в студеной башне; зима в ту пору лютая была, да Бог грел и без платья. Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Много мышей было, я их скуфьею бил, – и батожка не дали дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей много было. Хотел на воеводу кричать: «Прости!» – да сила божия возбранила, – велено терпеть. А после весна пришла, солнышко выглянуло. Забрали меня на работы: соль с озера возить, да так в яму больше и не вернули…

– Фролка, – встряла в разговор Олена, – в дровяник пошли, дров надобно набрать. Я теперь воеводская стряпуха.

И, покачивая бедрами, с высоко поднятой головой направилась в дровяник первой. Фролка потрусил следом. На пороге сарая огляделся по сторонам, шмыгнул внутрь и прикрыл за собой дверь.

Долгонько набирали дрова Олена и распоп. Казаки успели доесть щербу и ушли, прихватив котелок. И костер уже едва тлел, когда девка и расстрига появились из дровяника. Фролка, кряхтя, нес на спине изрядную вязанку поленьев. Ноги едва держали его. Долго он домогался Олены, но чуть не отдал богу душу, когда та потянула его на охапку сена возле поленниц. Девка оказалась ненасытной. Ни за что не хотела отпускать его, пока он не взмолился о пощаде.

– Ярма[79]Сущая ярма! – кряхтел распоп, подкидывая на тощем заду вязанку, чтоб легла удобно на поясницу. – Связаться с ней себе на погибель!

Олена снова шла впереди, гордо несла свое большое тело и усмехалась про себя:

«Ничего, Мироша, без ласки не пропаду, пока мужики в остроге есть. А ты еще наплачешься без бабы. Зима впереди длинная, ночи темнушшие, а невеста-то далече. Негли с другим уже забавляется!»

Уходило лето. И как вестник осени засиял на небе Ульге[80]Вернулись с горных пастбищ тучные стада и табуны Теркен-бега. Осыпались цветы, поблекли жесткие травы. Падал желтый лист берез и тополей, звенели на ветру пылавшие багрянцем осинники. Птицы поднимались на крыло, сбивались в стаи и с криком покидали родные места. Пахло в тайге горькой грибной гнилью и брусничным листом. Кормились на ягодных полянах глухари, набивали кладовые кедровым орехом бурундуки и белки, подворовывая его у запасливых кедровок. Жирел на сытых осенних кормах медведь…

Теркен-бег пришпорил своего любимца Кугурта и выехал на высокий песчаный берег. Здесь редкая листва еще держалась на деревьях, каплями крови сверкали в зарослях гроздья калины. Внизу несла темные холодные воды Медведь-река. И мысли в голове Теркен-бега роились под стать воде – тоже мутные и холодные…

Всемогущий Вершитель Судьбы Чарлаг Хан только тем и занят, что перелистывает свою Золотую Книгу, предрекая героям их земной путь. Но никому из обитателей Среднего мира не дано заглянуть в нее: ни бегу, ни последнему харачы. Раньше Теркен-бег никогда не задумывался о своей судьбе или судьбе родного улуса. Жизнь с момента ее зарождения до самой кончины определяли боги и их посланцы – духи. Шаманы, камлая, приносили от них вести, сообщали о настроении богов и их желании помочь людям или, наоборот, наказать за ослушание. Старики сказывали, что Таммы Хан, надзиравший над грешниками в Нижнем мире, никогда не скучал без дела. Даже после смерти человеческая душа не оставалась без пригляда.

Но душа Теркена как раз пребывала в смятении. Все лето ему снился один и тот же тревожный сон. Впрочем, можно ли назвать сном то, что он видел воочию и что поразило его разум сильнейшим образом?

…В жаркий весенний день после долгого пути кони вынесли Теркен-бега и его воинов на скалистый берег. И открылась их взорам русская крепость на лесистой сопке: стены высокие из толстых бревен, что стоят торчком, заостренные. Башни громадные и того выше – заглядишься на них – шапка с головы падает. Велик и страшен острог. Просто так к нему не подступишься. Только со стороны посмотришь – он точно огромный пень над разворошенным муравейником. То под крепостными стенами разбил свой военный лагерь Равдан-хан – джунгарский контайша.

Юрты, шатры, кибитки, костры – много их, очень много. Велик табор! Тучи воинов, коней, боевых верблюдов. Скакали по своим делам всадники. Состязались в ловкости, бились на мечах, сверкая доспехами и щитами, пешие воины. В казанах кипела жирная шурпа, жарились на вертелах бараньи туши. А на ближних и дальних сопках – конные и пешие караулы. Глаз не спускали дозоры с острога: кабы чего не надумали орысы…

И все же шепнул Теркену светлый Хан-Тигир с могучего пятиглавого Боруса. Со своего золотого трона предупредил: не спеши на тот берег, здесь заночуй, а утром поднимется на небе Кюн – тогда решишь, как дальше поступить…

Но день не успел разыграться, как напали на лагерь Равдана переодетые в кыргызское платье казаки. Видел Теркен, как закипела сеча меж ханских шатров, как блеснули молнии, словно гром ударил, как конная лава русских смяла, рассеяла армию контайши, как пришли на помощь орысам воины Эпчей-бега…

Побежали воины Равдана, но не все добрались до спасительного леса. Многие в воду кинулись, но тяжелые доспехи потянули на дно. После боя по кыргызским и кыштымским улусам весть поползла, будто десять жен и десять дочерей контайши, да двадцать наложниц к русским в руки попали, и сто мурз, что их защищали, казаки посекли. И еще другое говорили: будто ушел с малым отрядом Равдан, но за Алтайскими горами его богдыхановы войска перехватили. И теперь гоняют по степям и лесам джунгарскую рать так, что клочья летят. Горький дым над улусами калмаков стелется, женский плач по убитым душу рвет.

К вечеру встретился Теркен-бег с Эпчеем. Вручил богатые подарки: оружие, доспехи, что чаадарские дарханы изготовили. Шубы собольи и лисьи. Табак и панты маральи высушенные. Принял его Эпчей приветливо. Сам еще от боя не отошел, но устроил большой той и в честь победы, и в честь того, что неожиданно сильного и мудрого союзника приобрел. Но ночью какие-то люди пытались проникнуть в юрту Теркен-бега, двух его хозанчи ранили. А воины Эпчея вместо того, чтобы поймать их и в руки Теркен-бега отдать, притащили на арканах избитые, изуродованные тела. Так и не узнали, кто на жизнь чаадарского бега покушался.

И сейчас он ведать не ведал, откуда следовало ждать беды: то ли от своих братьев-кыргызов с севера и востока, то ли от мунгалов с юга, то ли от ойратов с запада. Русские до недавнего времени дальше Черного и Белого Июсов не заходили, но вот донесли лазутчики, что приплыли в начале лета на огромных лодках до Медведь-реки орысы, и вмиг, словно в сказке, возвели острог в трех днях пути от его родового аймака.