зал, логофет обернулся к боярышне и напомнил:

— Значит, уговорились? Все по доброй воле!

— По доброй, по доброй! — хитро поглядела на него девушка.

Только логофет переступил порог престольного зала, потерпевший боярин, как укушенный, вскочил с кресла.

— Вот он, нечестивец, твоя светлость! Он украл мою дочь!

— Выбирай слова, боярин! — ледяным тоном произнес логофет. — Я ведь тоже боярин, а не разбойник с большой дороги. Прежде чем поднимать такую шумиху, не проще ли было бы спросить свою дочь, часом не произошло ли так, как она сама пожелала!

— Уловка, твоя милость, ложь, — завопил несчастный отец, хватаясь за голову. — Одна у меня дочка и я глаз с нее не спускал. Обман это!

— Какая уловка, сударь? Какой обман? — грозно сдвинул брови логофет. — Вот она, боярышня, пускай сама скажет, правду я говорю или нет.

— Подойди ближе, боярышня! — подозвал ее Василе-воевода.

Дудука Сафтика, вся зардевшись, как роза, опустив шелковые ресницы, подошла, чуть покачивая бедрами, и преклонила перед ним колена.

— Говори без страха! — наклонился к ней господарь. — По своей воле или против нее ты поехала к логофету?

Девушка обожгла его взглядом блестящих черных глаз и прошептала:

— По своей, твоя милость!

— О, небо! Что слышат мои уши!

Боярин Думитраке, как подкошенный, рухнул в кресло, прикрыл лицо ладонями и затрясся в беззвучном плаче.

— Но как это ты, боярышня, так легко согласилась уехать с чужим мужчиной? — допытывался воевода, чуя нечистое.

— Не чужой мне логофет Штефан. Вот уж год, как мы с ним находимся в тайной любовной связи, — ответила барышня и щеки ее еще пуще зарделись.

Не подозревая ловушки, логофет облегченно вздохнул. «Выбралась-таки, девчонка, из затруднения! — подумал он. — Неглупая, оказывается!»

— Не единожды Штефан просил меня выйти за него, — неожиданно сказала девушка.

Чаурул удивленно вскинул брови. Шутка принимала дурной оборот.

— Просил, — продолжала Сафтика, — но я раздумывала. Молода я, а он уже в годах и вдов, к тому же. Окромя того, и батюшка не от дал бы меня за человека пожилого, будь он трижды логофет.

Чаурул в полной растерянности только пыхтел и переступал с ноги на ногу. Он смутно понимал, что девчушка набрасывает на него аркан и затягивает петлю. А Сафтика продолжала бойким голосом:

— И вот сговорились мы с логофетом, чтобы он украл меня, тогда отцу моему деваться будет некуда, и он отдаст меня...

— Государь! — попытался вставить слово логофет. — Было, но не совсем так...

— Помолчи, хитрец! — остановил его улыбающийся воевода. — Знаю я тебя! Лишь вчера говорил, что никто не мил, а сегодня — на тебе! Не только узнаю, но и вижу, кто тебе по душе.

— И поскольку твоя светлость все наши тайны уже узнал, — продолжала обворожительно улыбаться Сафтика, — покорнейше просим тебя быть нашим посаженым отцом.

— Буду, Сафтика, обязательно буду! А ты, жупын Боу, благослови-ка молодых в моем присутствии.

Боярин стоял, вконец ошарашенный. Чего-чего, а такого поворота он не ожидал. Барышня же Сафтика взяла полностью утратившего дар речи логофета под руку, подвела к отцу и, ткнув локтем в бок, властным шопотом произнесла:

— На колени!

Логофет рухнул, как оглушенный, и бессмысленным взглядом уперся в залатанные сапоги боярина Боу, который не переставал бормотать:

— Откуда мне было знать! Откуда!

Когда же логофет получил родительское благословение, положившее конец его вольной жизни, воевода сказал:

— А теперь идите и милуйтесь.

Обрученные выскочили из престольного зала с такой поспешностью, будто за ними гнались турки. Во дворе логофет, бросив на Сафтику разъяренный взгляд, буркнул:

— Погоди, дудука, хороших дней тебе со мной не видать!

— Какой мерой дашь, такой тебе и воздастся, — показала ему язык Сафтика и прыгнула в скрипучий рыдван славного боярина Боу. Уселся в свою карету и Штефан Чаурул. Кони рванули, и они разъехались в разные стороны, чтобы через две недели под колокольный благовест выйти из церкви, связанными брачными узами.

Свадьбу справили в том самом имении Рэкэчуне, которое логофет отписал Сафтике в дарственной, когда еще надеялся на благополучные последствия его пьяной выходки.

Была глубокая ночь последнего летнего месяца. Мириады сияющих звезд, больших и малых, смотрелись в тихие воды реки Тротуш. На поляне, окруженной мачтовыми соснами, были накрыты столы. Ярко пылали костры, на которых повара жарили на вертелах бычьи туши, баранов, поросят и дроф. Сочные куски мяса отрезались над огнем и горой укладывались на большие деревянные подносы, которые тут же подавались гостям. Утки и бекасы, дикие гуси и фаршированные орехами и корицей фазаны, лещи с муждеем — чесночной приправой, запеченные на углях карпы заполняли столы, вокруг которых восседало свыше трехсот гостей.

Полыхали факелы, распространяя густой запах смолы, а на плотах, причаленных к берегу реки, горели большие костры. Играли лэутары, а когда музыка умолкла, монахи читали отрывки из тропаря. Жирные кушанья и крепкие вина разгорячили гостей, которым вдруг захотелось поплясать. Мужчины, положив друг другу руки на плечи, образовали один круг, а женщины — второй, внутри первого.

— Большой ханг![27] — крикнул кто-то из гостей и повел танец. Смычки ударили по струнам, и сотни сапог и вышитых женских туфель задвигались в танце:

«Ханг большой! Пускайтесь в пляс,

Хоть не держат ноги вас!

Не пожалейте подошвы,

Расшибайте в прах полы!

Вот так-так и снова так!

Все быстрей, быстрей давай,

Не пасуй, жупын Михай!»

По знаку логофета Штефана слуги разом погасили факелы и костры. Все окутала кромешная тьма. Бояре кружили на ощупь с вытянутыми руками, ловя женщин, и тискали их, а те сперва сопротивлялись для блезиру, а потом размякали и охотно позволяли целовать себя.

Вдруг вновь вспыхнувшие костры и факелы, осветили происходившее на лужайке. Боярыни тут же стали вырываться из рук жупынов, зло ругаясь.

— Вон какие длиннющие у вас грабли на чужих жен! — деланно возмущались они, поправляя свои платки.

— А нашими мы сыты по