В свете этого сегодня скорее неясным по своему происхождению является побуждение, по всей видимости, неотступно сопровождающее выдающегося и в дальнейшем прославленного автора, во всех прочих случаях покорно и безоговорочно сводящего свое бытие к производимому им продукту, по отношению к которому это бытие оказывается чистой метонимией. Невзирая на эту покорность, такого субъекта почти всегда преследует искушение, выражающееся в попытках приращения собственной биографии за счет сообщения публике обстоятельств, не имеющих с взыскуемым им статусом автора признанных произведений ничего общего. Известно, до какой степени часто лиц, на первый взгляд одержимых исключительно будущей славой своих произведений, посещает это желание приращения, которое не делает различия между графоманом или же во всех отношениях обреченным на признание автором. Так, Эдгар Аллан По, начиная свою еще юношескую поэтическую карьеру, в успех которой никто не верил, и которая действительно так и не расцвела в полной мере, лжет сокурсникам по военной академии, предлагая версию своего не обычного происхождения от генерала Бенедикта Арнольда, фигуры на самом деле скорее одиозной, нежели прославленной; точно так же литератор или поэт эпохи денди сообщает своим приятелям, якобы по секрету, настолько нестерпимые для фраппируемой им общественности подробности своих сексуальных наклонностей, что созданная таким образом «слава» существенно опережает и даже порой надолго перебивает внимание к его публикациям.

Со стороны все выглядит так, как будто метонимический субъект произведения сбивается с пути в продвижении своего продукта, будучи не в состоянии решить, на какие именно струны общественного внимания необходимо нажимать, чтобы обеспечить своему начинанию надлежащий вес. С культуралистской точки зрения подобное побуждение может выглядеть как прибегание к архаичной, досовременной стратегии достижения признания, где произведения и поступки не имеют никакого веса без значительности фигуры, их осуществляющей. В то же время в сложившихся в эпоху господства института публикации условиях нет смысла задаваться вопросом, что способна добавить к произведению предпринятая автором детализация собственной биографии, метящая именно в метафору продуктивности (как доказательство выдающегося своего положения во всех областях, пусть даже совершенные в них подвиги морально никого не красят). Известно, что вместо этой сомнительной стратегии, рекомендованным и подобающим сегодня для автора считается более строгое соблюдение метонимии (смещения акцента субъектности исключительно в область творческого производства вкупе со смирением публикующегося субъекта по поводу того, что в других жизненных сферах он ничем особо не блеснул и вообще навряд ли кому-либо был бы без своих произведений интересен).

Разгадка подобного уклонения в метафору, побуждавшего Руссо – равно как и многих из тех, кто вслед за ним претендовал одновременно на творческую продуктивность и на публичную известность, – совершать в отношении себя же самих акты диффамации, по всей видимости, заключается в предпринимаемом здесь предварительном решении вопроса о репутации. Решение это, во всяком случае для Руссо, сопровождалось немалыми трудностями. Привыкнув сегодня, что под репутацией понимается нечто наиболее обобщенным образом характеризующее высказываемые самим субъектом воззрения (и поступки на их же основе), зачастую забывают, что репутация, целиком и полностью связанная с удачным или же нет плодом желания высказаться, исторически вплоть до Руссо и некоторое время после него была чем-то немыслимым. Во всяком случае, о таком явлении, как «репутация» самого Руссо в обществе, где реализовывались плоды его публичной деятельности, какого-либо представления составить нельзя – все проблемы с его реноме практически полностью лежали в области attitude. Выше уже упоминалось, что воззрения самого Руссо на собственную публичную активность были практически идентичны воззрениям его покровителей: в целом он был согласен с подспудно выражаемым ими мнением, что без особых на то обстоятельств публиковаться не стоит и что занятие это в целом непочтенное и противное attitude в целом – иное дело, что удерживаться от публикаций Руссо был не в силах[45].

Но при этом отдаваемое светской позиции должное выражалось в том, что Руссо как будто совершенно не интересовало, как именно упивавшаяся его работами публика на самом деле выглядит и из кого она состоит. Следуя за риторической манерой, принятой в его время, Руссо нередко обращается к «своему читателю» во втором лице, создавая впечатление дружественной сближающейся фамильярности. Но при этом из «Исповеди» почти невозможно уяснить массовый, пусть даже сколь угодно набросочный, облик этого читателя или получить представление о его социальном или классовом положении. Его как будто не существует, более того, сама общественная структура как таковая в описании Руссо оказывается ограничена им самим как представителем плебейства, Терезой, взятой им в жены из этой же среды, и, с другой стороны, разноранговой покровительствующей ему знатью – так, как если бы между той и другой крайней стороной никаких иных общественных прослоек не существовало, хотя именно в оставленной таким образом лакуне, очевидно, и происходило наиболее интенсивное чтение его произведений, а также формирование того, что могло бы, если бы Руссо вступал с этой прослойкой в более тесное взаимодействие, стать его «репутацией» в общепринятом сегодня смысле слова.

Способствовав появлению режима современной публичности, сам Руссо находился в той точке его формирования, где между репутацией и высказыванием еще не возникло устойчивой связи. Именно по этой причине инстанции публикации и репутации в его случае оказались разнесены между двумя различными режимами так, что процессы публикации претерпели отщепление от основ ного направления предпринимаемых Руссо карьерных завоеваний. При этом репутация, которую он создавал себе в светской среде, признаваемой им самим в качестве единственной реальной, характеризовалась двумя следующими особенностями. Во-первых, она должна была выступить заменой attitude, и Руссо отчаянно сопротивлялся тому факту, что никакая иная «репутация» в дополнение к attitude в том обществе, где он вращался, отнюдь не требовалась и что сами попытки ее создания были вопиющим излишеством. Во-вторых, создаваемая им репутация была отчетливо негативной. Это отнюдь не означало, что Руссо нарочно стремился прослыть негодяем, хотя, ироничным образом, этой цели он почти достиг позже, ближе к современности, когда вопрос об attitude практически полностью был отодвинут в тень набиравшим обороты режимом публичности, а требования к репутации возрастали по мере так называемой гуманизации общества, сопровождавшейся, по точному наблюдению Фрейда, не столько смягчением нравов, сколько беспрецедентным ужесточением отношения к их изъянам.