Очевидно, что публичное измерение высказывания в любом случае выступает с точки зрения светского взгляда на attitude как «промах» в психоаналитическом смысле, где речь не столько о неудаче в буквальном значении, сколько о неустранимой невозможности отменить содеянное и вернуть себе лицо, которое высказывающийся сохранял до того, как взял слово. Даже если высказавшийся достигнет успеха (например, будет вознагражден массовыми выражениями солидарности в комментариях, а также соответствующими поощрениями в характерной соцсетевой валюте likes), его положение необратимо изменится, и трансформация эта за исключением почти исчезающего числа случаев с точки зрения светского измерения будет не в его пользу.

Данное «классовое» распределение, по всей видимости, является патогномоничным именно для социальных сетей, поскольку известная корреляция с «реальным» классовым распределением и может просматриваться – так, служащий мелкого офиса скорее вовлечется в спор о поставках военной техники в горячие точки или в обсуждение мирового заговора ведущих держав, нежели занимающий профессорскую должность интеллектуал, но и последнему ничего не препятствует выступить с воззванием к коллегам, обличением начальства в плагиате или с публикацией петиции против очередной инициативы правительства. Напротив, место в «верхах» может занять даже школяр, при условии, что вопрос об attitude высказывающихся фигур, за которыми он в соцсетях наблюдает и которых приватно обсуждает с друзьями, для него и его собеседников не пустой звук.

Это распределение любопытным образом противоречит социологической точке зрения, которая естественным образом отправляется от представления о том, что «верхами» в соцсетях, напротив, должны выступать крупные блогеры и сетевые селебрити, чьи высказывания пользуются успехом у публики, тогда как менее заметные пользователи без всякого разбора неизбежно принадлежат «низам». В то же время именно здесь становится заметной ограниченность подобного подхода, который сам целиком и полностью оказывается внутри логики публичности, оперирующей в том числе величинами, и не замечает наличия двух разных режимных логик и способа их соотношения внутри ситуации, созданной «желанием-сказать», нашедшим себе определенную историческую, а сегодня и техническую форму. Реальность сосуществования этих двух логик довольно отчетливо иллюстрируется существующей парасетевой культурой сплетен и пересудов, предметом которых являются акты высказываний фигур, известных своей неуемной интернет-активностью или же просто обладающих с точки зрения судящих странной и неудачной сетевой attitude. Возникающие здесь неодобрение или насмешка так или иначе доносятся до этих фигур, истеризуя их так же, как был истеризован Руссо в присутствии оценивающе посматривающих на него носителей светской практики суждения. Именно в связи с этим систематически происходит то, что какая-либо бесспорно публично успешная персона жалуется на отдельных недоброжелателей, в связи с существованием которых она не может в полной мере ощутить основательность своего положения. Глубинная причина заключается в том, что пострадало прежде всего не ее самолюбие, а ее attitude, и речь идет об ущербе совершенно особом, логику которого субъект публичности постичь даже при всем старании не может.

Точно такая же путаница классовых назначений явственно проступает в случае особо заметных и драматичных эксцессов, когда кто-либо приносит публичные извинения за непродуманную публикацию, ущемившую чьи-либо и без того попираемые права или задевшую чьи-либо систематически задеваемые чувства. Намеки на возникающий здесь колоссальный ущерб позиции самого извиняющегося обычно прочитываются остальными ангажированными носителями публичности как досадное и требующее искоренение проявление реакции, присущей самым низшим, практически люмпенизированным классам, представители которых с позиций ложно понятой маскулинности якобы почитают принесение извинений за слабость. Практически никогда здесь не считывается присутствие характерной реакции, никакого отношения к оппозиции силы и слабости не имеющей и унаследованной из порядка светских отправлений, требовавших придержать акт извинения вплоть до возможности организовать для него особую процедуру, наносящую минимальный вред attitude одновременно и извиняющегося, и принимающего извинения (поскольку последний в этой логике вследствие принесенного извинения также несет некоторый позиционный ущерб – момент, который вне соответствующей режимной диспозиции понять сегодня может быть трудно).

В то же время сама наблюдающаяся ныне инфляция и комедизация извинений, превращение их в универсальную и одновременно все более удешевляющуюся валюту связано с тем, что стимулирует их появление своеобразный публичный аналог attitude, носящий с некоторого времени название «репутации». Отличие последней от оригинального attitude заключается в том, что невзирая на ее назначение, призванное отделять агнцев от козлищ, осуществляемая с ее стороны регулировка не достигает цели. Связано это с обсессивно-анальной природой «репутации» как таковой – будучи прекрасной, она никого не интересует, зато малейший изъян сулит катастрофу и аннулирование ранее накопленных достижений. Сообщество требует разорвать с продемонстрировавшим этот изъян отношения, перекрыть ему все пути – нет ничего удивительного, что все это в буквальном смысле никогда не происходит и всегда остается другая коллективность, охотно открывающая оступившемуся двери. Для сравнения, с субъектом, чей attitude в светском обществе не вполне в порядке, ничего подобного не происходит – двери для него не закрываются и его, как это было в случае с самим Руссо, продолжают привечать, так что единственным последствием собственного недостатка для него оказывается то, что он сам для себя выступает ходячим наказанием.

В связи с этим различием также можно заметить, что амбивалентные результаты происходящих в последнее время сетевых интернет-кампаний – таких как флешмобы в виде массовых камнинг-аутов, #metoo и т. п. – связаны не с преимущественно применяемыми для их анализа категориями «консервативного» и «либерального» или же столкновений по поводу травматичной подвижности границы «частного» и «общественного», а с практически не замечаемой работой различающихся логик отношения attitude и публичности к акту высказывания. Исповедь субъекта, озвучившего скрываемое им ранее совершенное над ним насилие, «неудачна» не потому, что ему не стоило «выносить из избы сор», оглашая произошедшее, а поскольку сегодня не существует режима, который оставлял бы для субъекта иной выход, нежели публикацию в качестве прецедента новой этической прозрачности, или же обращения в учреждения охраны порядка, куда, как часто указывают недобро настроенные комментаторы, следовало бы эти истории нести, и где они получили бы соответствующее правовое разрешение (которого, как справедливо замечают сторонники опубличивания, в реальности добиться трудно). Невозможно сообщить о произошедшем так, чтобы не натолкнуться, с одной стороны, на оскорбительное недоверие органов правопорядка, а с другой – на провоцирование «дурных страстей» в публичном режиме, которые остаются с философско-этической точки зрения «дурными» даже в еще большей степени тогда, когда публика солидарно выражает искреннее возмущение произошедшим и адресует сочувствие жертве. Неудивительно, что в этой ситуации многие пострадавшие предпочитают психотерапевта, вероятно, ожидая от него даже не столько пользы, сколько удовлетворения потребности жертвы получить нечто близкое реакции носителя светского этикета, сочетающего бесстрастность и дружескую расположенность, доносимую при этом скорее самой позицией, нежели открытым проявлением сочувствия и симпатии[41].