— …как заживём, как заживём! По дорогам вместо лошадей поезда будут бегать, людей возить. Всё как до Большого Пиндеца. В Москве вечером сел в вагон, а утром ты уже в Ингрии. В Рамбове сел на корабль, и вот тебе Стокгольм. За сутки можно дохеать, а за неделю — до самого Шанхая, на край земли!

Жёлудь слушал, разинув рот.

— Очень удобно, — заметил Щавель, — чтобы из Орды за три дня в Новгород приехали десять тысяч автоматчиков с артиллерией и танками и выстроились под стенами Кремля.

Сгинули чары позитива, наведённые манагерской личинкой. Молодой лучник закрыл рот. Взгляд его стал осмысленным.

— Нам пора, допивай и пошли.

Жёлудь махом влил в себя остаток пива.

— Скажи мне, Педрослав, — осведомился Щавель. — Ты уже поднимался на Горбатую гору?

Перспективный молодой человек зарделся.

— Почему вы спрашиваете? — оттарабанил он заученную на курсах фразу с характерным железнодорожным акцентом.

— Сугубо для себя интересуюсь, из чистого любопытства, как это у вас на Селигере происходит. Вы сначала на Горбатую гору поднимаетесь, а потом в Единую Россию вступаете или сначала вступаете в Единую Россию, а восхождение на Горбатую гору происходит как добровольно-обязательная процедура?

— Образцово-показательная, — поправил Педрослав. — Да, в партию принимают на самом гребне, а каждый уик-энд на Горбатой горе устраивают пикники для членов Единой России. Я там ещё не был. Вот получу диплом, соберу рекомендации, тогда подам заявление. Пока не стал менеджером, считаю себя недостойным для вступления в партию.

— Повезло нам, сынок, — сказал Щавель. — Пили за одним столом и не запомоились.

Он поднялся, навесил котомку.

— Прощай, Педрослав с Селигера, — Щавель наклонился, левой рукой зацепил ремень налуча.

Выпрямился, не показывая из-под стола финку Хольмберга, обтёр о штаны клинок, до самой гарды измазанный в крови и сале.

Парнишка бледнел на глазах.

— А ведь так уверенно шёл к успеху, — обронил Щавель, убирая финку в ножны.

Педрослав рухнул мордой на стол.

— Пьян, — констатировал Щавель, вешая налуч за спину.

Снулым лапотникам было на это плевать. Отец с сыном канули в ночь. Шли быстро, держась светлой колеи. Домашние сапоги не топали по укатанному грунту. Позади было тихо, в квёлом Бухлове даже собаки не лаяли, и мало в каком окне светилась лучина. По южной дороге, к болотам, удалились на версту в лес. Чтобы не искушать судьбу, отошли за деревья. Жёлудь сгонял к ручью, Щавель выкопал руками и ножом очажок, прорыл к нему под землёй воздуховод с наветренной стороны. В ямке вспыхнул хворост, затрещал под тягой. Щавель подложил обломков сухостоя. Жёлудь приладил котелок над огнём. Дневной голод, притупленный в кабаке жидким хлебом, снова дал себя знать.

— Полей-ка, — Щавель протянул нож, выпачканный в крови Педрослава.

Жёлудь ошпарил клинок, который Щавель несколько раз вогнал в землю по самую рукоять, очищая от скверны. Жёлудь облил ещё разок. В довершение Щавель ритуально макнул клинок в пламя. Земля, вода и огонь силою трёх стихий сняли с оружия манагерскую погань. Щавель достал из котомки сало, постругал в котелок, куда Жёлудь засыпал две пригоршни пшёнки. Заварили, накрыли котелок крышкой, погасили огонь и поставили в горячую яму запариваться.

— Батя, в Орде вправду железа хватит дорогу вымостить? — вопрос вертелся на языке ещё в разгар беседы с покойным Педрославом, доверять которому у Жёлудя не было никаких оснований.

— Должно хватить, если хан со шведским королём договорился, это ведь Железная Орда. — Щавель отрешённо глядел на красный отсвет углей из очажка. — Лузга рассказывал, что из Белорецка до Шанхая железная дорога давно проложена. Её там после Большого Пиндеца не разобрали, как у нас, а только подновляли. Без неё китайцы до Руси в жизнь не добрались бы, а так, видишь, ходят.

— А что будет, если у нас проложить? — по эльфийским книгам Жёлудь представлял железную дорогу и поезд, но в них было много других диковинных вещей, уцелевших только в легендах, а парень считал себя давно вышедшим из того возраста, когда верят в сказки.

— Тогда басурмане не будут продираться через Проклятую Русь и останавливаться с боями в Великой Руси, чтобы откатиться назад за Каму, как это было прежде, а пожалуют в Великий Новгород или к нам на двор в Тихвин. И не только одни басурмане, а ещё половину Каганата с собой притащат. Сядут на паровоз и понаедут на Святую Русь и уже в Бологом начнут по деревням разбегаться да по лесам, и назад в Орду их уже не загонишь.

— Так-таки понаедут? — не поверил Жёлудь.

Щавель вздохнул.

— Если куда-то прокладывают рельсы, то сто пудов, что через время в этом самом куда-те увидят настоящий живой паровоз, — с горечью пояснил он. — Это неизбежно, потому что рельсы, они никогда не тянутся просто так, и паровоз по ним приедет без вариантов. Если такие движения не прерывать со всей определенностью в самом зародыше, территория, на которой такое стало нормой жизни, начинает управляться оттуда, где сочиняют правила железнодорожного хода. До сих пор русским удавалось удерживать нашествие, но Орда забирается всё дальше. Теперь, вон, в Москве учебное заведение открыли и набирают в него динамичную молодёжь. Хан Беркем не хочет воевать, он хочет сесть на паровоз и приехать.

— Что же делать-то с ними?

— Резать и жечь, — жёстко сказал Щавель. — Светлейший князь готов к войне. Война уже началась. Мы каз… хм, ростовщик Недрищев не выдержал тяжести предъявленных ему обвинений и застрелился. Медвепут Одноросович решил за него отомстить и устроил набег на Вышний Волочок и Лихославль, за что светлейший обязательно выкатит ему обратку. Сейчас к Осташкову должно подходить войско, которое приведёт Озёрный Край в чувство и опустошит Дом собраний на Горбатой горе.

— Если война, почему мы не в войске? — удивился Жёлудь. — Отчего нас за рабами отправили?

— За рабами направлен Карп. Мы с тобой дойдём до Белорецка, чтобы увидеть всё своими глазами. Светлейшему князю докладывают, что творится в Орде, но толку от этих лазутчиков… Обстановку должен оценивать понимающий человек. Который сможет прийти, полазить где надо и, самое главное, вернуться. Я могу это сделать, другие — нет.

— И я смогу?

— Ты вернёшься с докладом, — ответствовал Щавель. — А я останусь. На какое-то время.

У Жёлудя замерло сердце.

— Зачем?

— Я хочу увидеть хана Беркема, — обронил Щавель. — Кто-то должен. На свободу нельзя плевать, на свободу нельзя испражняться. Глуп тот, кто удобряет дерево свободы денежным навозом, как делает Великий Муром. Дерево свободы необходимо поливать кровью, и, если ты ленишься или жалеешь крови, оно засохнет. Тогда придёт враг и выстругает из него колодки, которые ты можешь больше никогда не скинуть. Муром пал, а Новгород ещё держится.