«Я знаю, что [сейчас] к “пограничникам” и прочим начинают относиться лучше. Постановка этого диагноза привела к тому, что [врачи] стали обращаться со мной точно так же, как обращались дома. В ту же минуту, как был озвучен этот диагноз, люди перестали считать меня человеком, совершающим осмысленные поступки. Психиатрическое лечение оказалось таким же разрушительным, как и все, что было до него.

Отрицание реальности моего опыта – вот что нанесло больше всего вреда. Невозможность довериться кому-либо была его самым серьезным эффектом… Я знаю, что совершала отвратительные поступки. Но я не была сумасшедшей. Некоторые люди ведут себя так потому, что ощущают безнадежность. Наконец я нашла несколько человек, которые были способны нормально относиться ко мне, несмотря на мои серьезные проблемы. Хорошие терапевты – это те, которые действительно признавали мой опыт»[441].

«Давным-давно чудесную маленькую девочку наградили званием “параноидная шизофреничка”… Этот ярлык стал тяжким бременем. Прокрустовым ложем, в которое я всегда идеально помещалась, поскольку никогда не росла… Меня словно запеленали, связали по рукам и ногам. «Вы ошибаетесь. Когда мне ставили диагноз “параноидная шизофрения”, я не могла тепло взглянуть в честные глаза доктора и сказать: “Вы ошибаетесь. Просто вся моя жизнь переполнена горем, но ничего страшного”».

Эти пугающие слова каким-то образом оказывались в моей утренней каше, пропитывали мою одежду во время стирки. Я чувствовала их в тяжелых взглядах, в руках, которые ненароком опускались. Я видела эти слова в отвернувшемся лице, в незаданных вопросах, в тщательных, неоднократных попытках загнать меня в рамки концепции, которую сокращали и упрощали ради моего же блага. Годы проходят. Они идут дальше. Этот навязчивый рефрен стал моим образом жизни. Ожидания на паузе. Прогресс с ностальгией оглядывается назад. И все это время на груди пригрета змея, спряталась, свернувшись в сердце.

Наконец сны стали вырываться на свободу, приободренные свежестью нарастающего тихого голоса. Я увидела часть того, что никогда не могли передать эти невысказанные слова. Я увидела маску. Она была похожа на меня. Я сняла ее и узрела горстку сгрудившихся, перепуганных людей, которые жались друг к другу, пряча ужасные тайны…

Слова “параноидная шизофрения” начали вставать на место, буква за буквой, но выглядели они как чувства, мысли и поступки, которые вредили детям, и лгали, и покрывали бесчестье и ужас. Я начала понимать, что этот ярлык, этот диагноз был сработан вручную, точь-в-точь как буква А, которую Эстер Принн вышивала у себя на груди… И все эти дни, все эти вышитые часами напролет другие слова отпихивали в сторону тот значок, тот ярлык, тот диагноз. “Вредить детям”. “То, что непристойно”. “Женщины с женщинами и мужчины с мужчинами, делающие то, что непристойно”.

Я махнула рукой на свою параноидную шизофрению, упаковала ее в сверток вместе со своими проблемами и отослала в Филадельфию»[442].