Ночь перевалила за середину. Темнели прямоугольники синих драпировок на окнах. Между деревянными колоннами-мачтами сновали разносчицы. В дальнем зале воняло дымом, солониной и копченостями к пиву, в центральном запахи были благороднее и дороже. Здесь разливались во все стороны ароматы дорогих вин, соахских сладостей, пряных мясных блюд. Липкуд оставил Эллу в гамаке и шагал к сцене мимо качавшихся кругом лодок-маятников и полусонных истуканов-служек. Наступил долгожданный миг, когда все устали от буйных плясок и анекдотов, от фокусов и громких песен. Пьянеющие дошли до стадии легкой грусти, и им срочно требовалось что-нибудь задушевное.

В этом, пожалуй, крылась главная причина любви Липкуда к столице и крупным городам. Крохотные пивнушки деревень и сел развернуться не давали. Народ там пахал землю и разгребал навозные кучи. Ему было не до велеречивостей. В таких местах важно расслабить зрителя. В ход шли «голые» анекдоты, топалки, свистульки и прочая дребедень. Косичка все же считал себя человеком высокого искусства, и его радовали горожане, которым не приходилось гнуть спину на полях и в чьих умах оставалось кой-какое местечко для проблем духовных. Они-то готовы были слушать душещипательные серенады Липкуда.

Косичка забрался на красный пятак сцены, откуда только что спустился дуэт карликов, развлекавших зрителей обоюдными пинками, плевками и перепалками. Со всех сторон на Липкуда смотрела, то надвигаясь, то отдаляясь, винная флотилия. Он встряхнулся, поклонился, расставив руки, и громким, выдержанным голосом объявил:

– Песнь илгу! Исполняет шут, плут, рассказчик и певун Косичка!

Центральную залу окутала тишина, которой вскоре заразился и дальний «гамачный» круг винной. Липкуд выдержал паузу еще пару мгновений и запел. Его серебристый голос ловил невидимые волны океана. Низкими бархатными нотами опускался к полу, взмывал к пыльным балкам кристально чистым тенором, рвался наружу через закрытые окна и где-то там, за пределами винной, утихал, растворенный в лучах затмения.

В этом было особенное колдовство Липкуда, когда из аляповатого шутника он вдруг становился тем, кого не видят, мутнел и сливался краснотой кафтана с алой сценой. В такие минуты оставался только его голос. Местами мощный, как сама стихия. Местами прозрачный и хрупкий. Он завораживал до мурашек, и самая простая история, рассказанная им в песне, казалась волшебной, наполненной невероятным смыслом. Липкуду удалось исполнить три арии, прежде чем колдовство дало слабину и его погнали со сцены. Все-таки народ в питейных дремучий, хоть и городской. Не в театр же пришли. Но чем больше времени займешь у публики, тем больше монет положишь в карман. Не сдаваясь, Липкуд исполнил веселую погремушку, за что получил в затылок костью, брошенной с ближней лодки.

– Эй! Проваливай оттуда! Надоела твоя рожа!

Косичка махом вытащил веер и, спрятавшись за ним, провел угольком по бровям и зажмуренным глазам.

– О-хо-хо, негодник! – прощебетал он, выглядывая из-за расписного укрытия. – А не хочешь ли послушать истории девицы огненной?

– Да иди ты! В дешевой пивнушке таким развлекайся!

Липкуд глянул на говорящего. Это был высокий мужчина средних лет, рыжий, как и большинство жителей Царства Семи Гор, наполовину раздетый от жары. Он восседал в мягком ложе в окружении двух красавиц и явно не нуждался в пошлых историях.

– Брось, Ардал, неудачникам тоже нужно как-то выживать, – хмыкнул, положив руку ему на плечо, другой мужчина. – Пусть стоит на сцене, пока сам не сбежит. А чтобы ты сильно не раздражался, мы все побросаем в него костями! Эй, чучело, согласен поплясать за монетку, а?

Нельзя было не узнать в этом насмешливом, морщинистом, как лысая кошка, типе Боллиндерри – владельца самой известной труппы на материке. Его артистов обожали все государства Намула. Везлок и Большеречье, Зелена и Торфяная земля. Даже в Болотах Фаври ждали выступлений «Чудесатого театра» Боллиндерри. Зима загнала его обратно в Царство Семи Гор. Неудивительно, что он сидел сейчас в этом роскошном подобии галеона, пил и издевался над любым, кто выступал на потеху нетрезвой публике.

В Липкуда посыпались кости и фрукты. Он соскочил со сцены, прежде собрав мокрыми от пота руками пару монет, и поплелся в дальнюю залу, содрогаясь от хохота зрителей.

– Э-эй, куда ты идешь? – смеялся ему вслед Боллиндерри. – Ты еще не отработал мои деньги!

Липкуду захотелось швырнуть в него что-нибудь увесистое. В другое время он воспринял бы все с юмором и, может, даже покривлялся на сцене, выторговывая медяки за унижение. Но не сейчас. Не после слов того дерзкого парня из Унья-Паньи, бередивших разум Косички весь последний трид. Что-то в нем переломилось тогда. Липкуд впервые увидел человека, не боящегося проблем, и вдохновился им до глубины души. Для такого все легко, стоит только захотеть, даже если для этого нужно подойти к столу пьяных матросов и сделать что-то из ума вон выходящее. И не приноравливаться, не ползать по обочине возле чужих ног, ожидая пинка, а идти по прямой дороге, не боясь встречных.

Отряхнувшись, Липкуд вернулся на свой гамак к Элле. Некоторое время он сидел молча, сжимая ладони в кулаки, потом позвал разносчика. Рябой паренек принес им четыре бокала крепкого пива, гору булок и чашку медового молока, чтобы макать в него хлеб. Элла тут же принялась за еду, а Липкуд мрачно пил, чтобы забыться сном и избавиться от желания придушить морщинистого Боллиндерри или самому удавиться от жизни такой. Никогда еще ему не было так гадко.

Его место на сцене тут же заняла группа явно иностранных музыкантов. Смуглые, смольноволосые, с узкими темными глазами и круглыми лицами, они были одеты в длиннополые кафтаны из белой ткани, отделанные по краям красным орнаментом. В ладонях мужчин блестели покрытые лаком деревянные инструменты, похожие на длинные дудки. Их держали не перед собой и не сбоку, наподобие флейты, а вертикально, вдоль тела, сосредоточив пальцы в дальней части корпуса, отчего руки приходилось почти полностью распрямить.

Трубка зажималась не то зубами, не то верхней губой и почему-то сбоку. Оставшаяся часть рта выглядела нелепо открытой, и это делало лица музыкантов чуть скошенными, но они все равно казались внушительней Косички, которого готовы были оплевать со всех сторон и закидать мусором. Вскоре родилась и стала закручиваться в спираль мелодия. Грудная, вибрирующая, но нежная, она не шла в сравнение ни с одним звучанием, прежде слышанным Косичкой. Он так и застыл, а потом зажмурился, чтобы ничего не упустить. Стройные голоса длинных дудок, прерываемые мелодичным колебанием, заворожили его.

Липкуд потягивал уже третий бокал, а музыканты все играли, и зал слушал, став робким и маленьким. Лодки в потоках нот делались не больше наперстка. Никто не смел прервать выступление, у богачей и мысли не возникло бросить на сцену огрызок. Это было невыносимо, совершенно невыносимо, и краснолицый от спиртного Липкуд поплелся в центральную залу, ощутив прилив храбрости и вообразив себя смелым парнем с кинжалом.