Как только путники поужинали и обсохли, ветер испортился. Огонь стал строптивым, непослушным. Дым лез в глаза и нос.

– А я-то задержаться тут хотел, – невесело сказал Косичка. – Видно, не судьба. Давай тушить, пока болота не загорелись, а то будет нам банька.

Вторую половину дня они с Эллой огибали гору. Наконец она осталась позади, и на севере затемнели неподвижные волны холмов.

– Тебе не жутко, а? – спросил Липкуд, ища поддержки у порченой.

– Н-немножко, – призналась девочка, держа его за руку. – А т-тебе очень надо вылечиться? Ты же вроде от этого н-не умираешь.

– Понимаешь, в чем тут дело, – начал Косичка. – Не может шаман быть певуном. Их все уважают, конечно, но боятся до колик в животе. И живут они на окраинах, с людьми не разговаривают, только ждут, что к ним кто-нибудь за колдовством придет. А я человек общественный, мне выступать надо. Как я буду себе на хлеб зарабатывать, если не смогу народ развлекать? Они от меня шарахаться начнут, когда узнают про мою болезнь. Будут думать, что я проклятия со сцены рассылаю и с мертвыми пирушки закатываю. Я не хочу всю жизнь в лесу просидеть, света белого не видя, а эту штуку с каждым годом прятать сложнее. Представь, как меня допекло, что я сюда пошел даже без проводника.

– Ты совсем н-не страшный, – возразила Элла. – Я видела страшных людей, ты н-не такой, даже если самую жуткую м-маску наденешь.

– Да ты вообще порченая, какой с тебя спрос…

Вблизи стали видны сооружения на холмах. Светлый горизонт служил хорошим фоном. Косичка разглядел деревянные столбы-подпорки, а на них гробы с торчащими из середины ветками. Там висели амулеты, бусы и ленты. Липкуд помнил о них из баек про обряд смелости.

– На какой пойдем? – спросил он, с волнением оглядывая древнее кладбище, где было по меньшей мере десять курганов.

– На вон тот б-большой? Н-наверное, там все самые главные.

В сгущающихся сумерках они поднялись на вершину кургана, поросшего все тем же переплетенным травой вереском. Гробы отличались размером и формой. Некоторые были сбиты из досок, другие выдолблены из куска цельного ствола. Какие-то располагались ближе к земле, какие-то дальше. Подпорки у всех были крепкие, дубовые, но по строению тоже разные. У одних просто четыре вкопанных в землю столба. У других те же четыре столба, но перекрытые настилом, на котором возвышался оплот мертвеца. У третьих между подпорками прибитые крест-накрест доски.

Папарийцы не соврали насчет побрякушек. У Липкуда, будь он не так напуган, глаза бы разбежались от всевозможных бусин, кусочков кожи со странными символами, амулетов, брошей и лент. Встречались и неприятные находки вроде прядей длинных темных волос.

– П-попробуй этого попросить, – сказала Элла, указав на неприметный гроб, явно старинный, с потемневшими у основания замшелыми подпорками.

Липкуд набрал в грудь побольше воздуха и несколько мгновений не дышал. Потом выдохнул и подошел к могиле.

– Здравствуй, уважаемый, – сказал он с чувством. – Я пришел вручить тебе мою болезнь, чтобы ты, когда оживешь, еще сильнее стал. Я сюда долго шел, и дар у меня интересный. Так что ты, уж пожалуйста, его возьми.

Он прикоснулся к ящику, закрыл глаза и отдавал шаману холод до тех пор, пока мог держаться на ногах. Бестолковая Элла позади восхищенно охала и кричала, сбивая настрой:

– В-волшебство! Это волшебство!

Липкуд ощущал себя опустошенным, он никогда еще не позволял болезни проявиться до такой степени и надеялся, что уж теперь она вышла из него целиком.

– Ну как? – спросил он, боясь поднять веки.

– К-красотища! – заверила девочка.

Липкуд перестал жмуриться и огляделся. Все холмы вокруг стали белыми. Тяжелые стебли гнулись под кипенной бахромой. Гробы, будто покрашенные серебряной краской, празднично мерцали.

Косичка с подозрением покосился на могилу шамана:

– Вот, это все теперь твое. Ты же забрал болезнь, правда?

Липкуд с волнением посмотрел на свою ладонь, подумал о холоде и застонал, увидев, как кожу покрывает корочка обжигающего льда. Он бросался от одного гроба к другому, просил, умолял, предлагал мертвецам полезные вещи, но ни один из них не захотел забрать морозный дар. Все оказалось враньем, зато Элла, никогда не видевшая северной зимы, радостно носилась по курганам, задевая подолом платья пушистые шапки припудренного инеем вереска. Липкуд горько вздохнул и с выражением процитировал строки из стихотворения Олавия Мати:

После неудачи с кладбищем решено было идти на юг, в Эль-Рю – главный город Царства Семи Гор, расположенный между озером Лок-Манд и рекой Арроу. Как и большинство певунов, Косичка намеревался осесть там до весны. Зимой мало кто бродяжничал. На это время скопившие новых историй, сплетен и шуток барды старались устроиться где-нибудь при большой питейной и развлекать постояльцев до поры, когда сойдут холода. Снега в Намуле почти не было, последние и первые триды года не отличались особенной суровостью, но жухлые равнины во мгле тумана и кусты, понуро склоненные под обледенелой моросью, способны навести смертельную тоску на душу и простудную хворь на тело. Как ни старайся, а от мокрых ног не отделаешься.

– Так дело не пойдет, – сказал Липкуд, расплетая одну из косичек и протягивая Элле размахрившуюся голубую ленту. – Снимай черную и вот этой перевяжи, а то нас так никуда не пустят.

– А к-как же закон? – удивилась девочка.

– Да плевать на эти законы. Просто будем помалкивать на этот счет.

– Н-но закон говорит…

– Ты со мной идти хочешь или нет?

Элла молча приняла ленту.

В Эль-Рю они первым делом наведались в «Летающие лодки» – самую известную винную в столице. Косичка обожал ее за вместительность, необычность и заботу о посетителях. Особенно до смерти упившихся. Особенно в чернодни. Где еще удастся налакаться до белых овечек в глазах и безнаказанно всхрапнуть, лежа в гамаке? Но гамаки – это ерунда, они для нищих. В центральном зале можно было увидеть настоящие лодки, подвешенные к толстым крюкам, затерянным среди потолочных балок. Судна отставали от пола ненамного – достаточно и табуретки, чтобы забраться. Зато раскачивались, как здоровенные колыбели, и зажиточному люду мерещилось всамделишное плавание.

В ложе, обитом узорчатым бархатом, Липкуд не сидел ни разу, но мечтал попасть туда уже давно. Там был мозаичный пол и резные столики, где имелись специальные углубления для посуды, а по бокам свисали гроздья дутых оранжевых фонарей. Издалека они походили на связки окунутых в мед светляков. Рядом стояли служки, готовые толкать и останавливать миниатюрные галеоны, снимать с борта богачей любой тяжести и пьяноты, тащить их на себе в уборную, а потом пытаться водрузить на место. Липкуд, представься ему возможность, катался бы на чужих спинах туда-сюда весь вечер, но даже в самый удачный чернодень не удавалось собрать за выступления столько денег, чтобы на лодку пустили хотя бы мизинец его правой ноги. Слишком дорогое удовольствие, да и конкуренция на сцене большая. Там подолгу не пробудешь, если только не поймаешь волну настроений и не выхватишь из нее именно то, чего в этот момент жаждут зрители.