Для многих детей младшего возраста вроде этой девочки Павлик ассоциировался с трагической, леденящей кровь историей мученичества: мальчик пострадал за желание поступать хорошо.

Среди более старших детей преданность Павлика своему делу могла порождать и другую реакцию: чувство стыда за собственную недостаточную идейность. Типичным примером здесь может служить Яков Авидон, «образцовый ученик» 1930-х годов, который, судя по его воспоминаниям, прилежно учился и соблюдал школьную дисциплину. У него легенда о Павлике вызывала скорее чувство вины, нежели вдохновение. «Мне понравилась история про Павлика, я считал Павлика Морозова героем, но она не давала мне покоя. Не чувствовал, что не смог бы донести на кого-нибудь, тем более на родителя, но как это можно было знать наверняка?» Может быть, чтобы лучше понять воздействие мифа о Павлике на детей, стоит сравнить его с волнующей, но весьма странной легендой о мальчике, который стоически сдерживал крик, пока его внутренности глодал волк. Эту историю в первой половине XX века читали ученикам британских лицеев[198].

Таким образом, на практике, даже при Сталине, Павлик оставался в основном элементом идеологии, побуждающим детей к «самокритике», и поражал их воображение больше как мученик, нежели как образец праведного доносительства. Не стоит, однако, преуменьшать значение реального доносительства. На протяжении всей сталинской эпохи оно оставалось активно поощряемой социальной практикой, а «недонесение» считалось преступлением[199]. Но архивные исследования последних лет показывают, что доносы в реальной жизни осуществлялись по разным причинам, и личная корысть или мелкая жажда мести играли здесь не меньшую роль, чем гражданские чувства (даже понимаемые в извращенном смысле). Берясь за перо, многие доносчики вовсе не стремились подражать героям, а руководствовались простым желанием получить чужое жилье, работу или жену. Иными словами, советские люди доносили бы друг на друга с тем же пылом и без Павлика Морозова, и в школьных классах нашлось бы что обсудить и без него. Самое большее, пример Павлика Морозова служил кому-то оправданием собственных неблаговидных поступков. Значительно чаще легенда о нем заставляла политически сознательных читателей задуматься: а способны ли они сами на героизм, соответствующий столь высоким идеалам? Она рождала в людях чувства неуверенности и неудовлетворенности, которые обычно возникают при чтении подобных историй. Эти чувства и составляли квинтэссенцию сталинизма, ибо авторитарная власть в той же мере опирается на людей, готовых осуждать себя, что и на людей, осуждающих других и доносящих об их проступках.

Для советской мифологии имело значение наличие прототипов в реальной жизни. Герой-пионер был в некотором смысле подлинным лицом (в отличие от юного гитлеровца Квекса, литературного творения в чистом виде). Возможно, единственная связь между социалистическим реализмом и реальностью (но не реализмом в литературе) состоит в том, что многие персонажи произведений соцреализма были историческими личностями. Важно также, что Павлик погиб: мальчик-герой, бросивший вызов взрослым и оставшийся в живых, был бы наделен несоразмерно большим для его возраста авторитетом. И все же миф, основанный на теме детского мученичества и сильнее всего влиявший на взрослую аудиторию, на детей имел ограниченное воздействие. Пограничники, полярные летчики, солдаты Красной армии, также прославлявшиеся в пропагандистских сочинениях, вдохновляли их больше. Интересно, что созданный Шензингером Квекс, освоивший в гитлерюгенд «науку послушания», оказался, если сравнивать по числу изданий, более привлекательным персонажем, чем Павлик Морозов. Главный урок, вынесенный советскими подростками из легенды о Павлике косвенным путем, заключался в жертвенной готовности отдать свою жизнь за родину, когда начнется война. Впрочем, и здесь ощущение отчаяния и безнадежности от жизни при сталинской диктатуре заглушало позитивное стремление подражать советскому герою[200]. У большинства людей в детстве Павлик вызывал в лучшем случае смешанное чувство восхищения и неосознанного внутреннего сопротивления. Стать объектом подлинной любви и примером для подражания было суждено другому герою-пионеру, на этот раз чисто литературному — деятельному, но и послушному Тимуру. В следующей главе речь пойдет о том, как это произошло.

Содержание «Пионерской правды», как и других советских газет конца 1930-х годов, было предсказуемо, как это свойственно ритуальному действию. В первом номере года обязательно присутствовала новогодняя тема: на развороте, чаще всего с иллюстрациями, на которых изображались нарядная елка и радостно улыбающиеся дети. В последующих январских номерах писали о том, как весело дети проводят зимние каникулы: катаются на санках и на лыжах, играют в игры вроде «Найди шпиона». В годовщину смерти Ленина, 21 января, публиковались агиографические статьи о великом вожде, в которых прославлялась его крепкая дружба со Сталиным. В том же духе отмечались день Красной армии (23 февраля), годовщины смерти героев-коммунистов, а также такие важные советские праздники, как, например, День конституции (5 декабря). На протяжении всех 1930-х годов Павлику отводилось собственное место в ряду этих знаменательных событий, и каждое 3 сентября, в день его смерти, всегда появлялись какие-нибудь мемориальные материалы о мальчике. Этот обычай сохранялся и после августа 1935 года, когда был принят закон, установивший единое начало учебного года в масштабах всей страны и превративший тем самым 1 сентября в новый важный праздник — День знаний. Дети приносили своим учителям цветы, на торжественных линейках в школьных залах и дворах произносились речи, в которых школьникам напоминали об обязанности прилежно учиться и проявлять таким образом свой патриотизм и благодарность родине, партии и великому вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину.