Тони вытягивает руки и показывает, что одна больше другой. Такой несимметричный моряк Попай. «Надо бы периодически вставать с другой стороны», — смеется он. Но зачем менять тридцатилетнюю привычку?

В Кэнфордский крематорий в Бристоле привозят в среднем восемь трупов в день. За год набирается, может быть, 1700. Тони каждое утро в семь часов приходит из своей сторожки на кладбище (это требуется по должности) и включает аппаратуру, чтобы прогреть ее пару часов перед первой кремацией. Этим утром уже было четыре гроба, еще три по расписанию будет после обеда. Я пришла во время передышки. Тони поглядывает на часы.

Кладбищу вокруг около ста лет. Здешний крематорий в два раза моложе. Со времени его постройки популярность кремации в Великобритании выросла: тогда сжигали 35% умерших, сейчас — 78% (Америка отстает, там всего 55%)[126]. Размеры трупов тоже успели измениться. Если человек больше 208 сантиметров ростом или весит более 150 килограммов, гроб может не пройти в отверстие в полу старой часовни, которое ведет в крематорий. Местные ритуальные агентства об этом знают и отвозят крупных клиентов в другие места.

Тони не всегда трудился в подвале. Раньше у него была работа на свежем воздухе — он был одним из двенадцати садовников. Надо было ухаживать за тридцатью клумбами роз и примерно 2000 кустов, подрезать живые изгороди и растения вдоль аллей, приглядывать за теплицами, в которых росли свежие цветы для ваз в часовне (теперь ставят искусственные из пластмассы). Но его интересовал процесс кремации, платили там немного лучше, и он решил: «Незачем вечно торчать снаружи, мерзнуть и мокнуть». Внизу всегда тепло.

Мы сидим на кухне. Помещение пустое, как подсобка в каком-нибудь государственном учреждении. Шуточные плакаты на тему увольнения, кружки, которые обычно дарят тайные Санта-Клаусы, и пасхальные яйца лишь немного сглаживают унылую обстановку. Тони пьет черный быстрорастворимый кофе — на его кружке Гомер Симпсон прижимает к потолку Свинью-паука. Его коллега Дейв ест тост с ветчиной и глазунью. Его черный пиджак висит на крючке у двери, а черный галстук к костюму он засунул в рубашку, чтобы не испачкать яйцом перед похоронной службой. Он моложе Тони, примерно в моих годах. У него темные волосы и козлиная бородка. В момент нашего знакомства он читал «Дракулу» — нашел эту книгу на стене одного дома. В пластмассовом подносе на столе лежат купленные в супермаркете маффины с кусочками шоколада. Мы едим, а тела внизу горят в своих раскаленных отсеках.

Я пришла в этот крематорий, чтобы посмотреть промышленную сторону смерти: все церемонии и обходительное обращение с живыми позади, и тело поглощает огонь. Я познакомилась с людьми, которые устраивают похороны, с человеком, тщательно снимающим отпечатки лиц, с человеком, который скрупулезно восстанавливает черты лица, чтобы родные в последний раз на них взглянули. Сейчас я там, где все это в прошлом. В подвале уже нет никакого контакта, есть только мужчины, отправляющие гроб в топку, а кости — в дробилку. По крайней мере, мне так казалось. Теперь я быстро понимаю, что все не совсем так.

Я разговариваю с ними уже целый час, и больше всего меня поражает разрыв между происходящим вверху и внизу. Непонимание связанных со смертью процессов — по неведению или из-за того, что похоронные агенты не говорят напрямую, — приводит к тому, что у печей что-то идет неправильно или не так хорошо, как могло бы. Тони рассказывает, что никогда не пошел бы работать туда, где надо трогать трупы. «Они жуткие, бр-р», — произносит он, ежась. В основном ему не приходится этим заниматься, и если бы все знали, как устроена система, то мертвецы оставались бы невидимым содержимым закрытого ящика. Однако родственники, месяцами выясняя, кому платить за запоздалые похороны, не думают о работнике крематория, которому придется их осуществлять. Они не представляют себе, как Тони опирается спиной о стену в дальнем углу подвала, ждет, слушает, как затихают звуки органа, как уходят скорбящие. Он уже чувствует по запаху, что сейчас спустит к нему гидравлический подъемник. Родные не думают о том, что перележавший труп начинает течь и пачкает катафалк, потом часовню и, наконец, подвал и что это зловоние разложения пропитает все на многие дни вперед. Вонь такая, что один похоронный агент из сочувствия принес освежитель воздуха. По словам Тони, средство пахнет хуже покойника. «Возьмите попробуйте», — говорит он скептически, показывая мне маленькую коричневую бутылочку, которую принес из кабинета уже без крышки. Она пахнет химической лакрицей. Я соглашаюсь, что, если добавить распылитель, получится оружие против обонятельных рецепторов. «У трупа есть срок хранения, — говорит он, плотно закручивая крышку. — И мне иногда кажется, что организаторы похорон мухлюют». Он возвращает бутылочку на полку без намерения ей когда-нибудь воспользоваться.

Еще ритуальные агентства рекламируют гробы из лозы или картона как «зеленую» альтернативу традиционным вариантам, если семья хочет позаботиться об окружающей среде. Когда эта продукция появилась на рынке, никто не учел, что гроб надо физически заталкивать в топку и что для этого нужна солидная деревянная основа, которая выдержит удары о цемент. Первые образцы сгорали дотла, не успев полностью войти в печь, и сотрудникам оставалось только заталкивать тело отдельно. После больших дебатов и тестов таким гробам стали делать прочное дощатое дно, однако древесина традиционного гроба — это еще и топливо, поэтому Тони приходится компенсировать ее отсутствие и включать газовые горелки. Процесс из-за этого получается, вопреки заверениям, не такой уж полезный для природы. Если горения нет, труп просто печется — через глазок он выглядит как человек в гидрокостюме. Горелки же разрывают его на куски.

Я спрашиваю, думает ли он после 30 лет работы о собственной смерти и о том, что его тело могут сжечь. В ответ Тони с гордостью показывает мне фотографию своего пса Бруно: белого с коричневыми пятнами стаффордширского терьера с огромным языком, свисающим из мясистой морды. Тони сияет, как влюбленный. «Я ее уже пропустил! Я ушел от собственной смерти! — говорит он, не объясняя, зачем мне смотреть на собаку (не то чтобы я была против). — Четыре года назад я слетел с мотоцикла на скорости 216 километров в час. Старик Бруно тогда сидел в коляске». Тони ударился головой о землю, а Бруно проехал еще какое-то расстояние на Kawasaki Drifter и благополучно остановился. Пока Тони лежал в больнице, Бруно терпеливо ждал выписки на своем сиденье.

Тони регулярно проводит здесь экскурсии, такие как для меня сегодня. Новые священники и похоронные агенты спускаются к нему, чтобы получить представление о том, как их действия сверху влияют на происходящее внизу, однако еще яснее становится, что его работа совсем не сводится к подвалу и даже к покойникам. Иногда такие туры проводят умирающим, которые обдумывают свои похороны и хотят точно знать, что с ними будет. Тони покажет им в часовне специальный декоративный постамент для гроба со спрятанным промышленным лифтом, который приходит в движение от медной кнопки на пульте. Ее многие десятилетия нажимают пальцы тех, кто проводит службу, и она успела износиться и выцвести. Можно выбрать: опускать гроб прямо в конце церемонии или подождать. (Большинство не хочет торопиться. Во-первых, бытует ложное представление, будто бы гроб сразу погружается в пламя, а во-вторых, у кого-то может возникнуть желание попрощаться в своем темпе, а если кнопку нажимает священник, то это будет зависеть от его графика. «Однажды священник упал и случайно нажал кнопку, и нам пришлось отправлять гроб обратно наверх, — смеется Дейв. — Службу за него заканчивал другой. Явно какое-то пищевое отравление, он просто отключился».) Тони покажет более и менее религиозные варианты церемонии: кресты, например, можно закрыть занавесью. Когда хоронят бедных и забытых — кремацию им оплачивают городские власти, — он идет наверх и садится на лавку, компенсируя отсутствие скорбящих близких. Такие церемонии всегда проходят в девять тридцать утра, поскольку это время хуже всего продается. Тони и Дейв стараются, чтобы у каждого на похоронах кто-то был, пусть даже только они двое.