Дейв за последние лет пять успел попробовать себя здесь во всех ролях: он замещал Тони внизу в крематории, прислуживал в часовне, иногда копал могилы и выручал, когда кто-то из гробоносцев не очень твердо держался на ногах. Он даже рассеивал прах на кладбище, проводя для родных маленькую интимную церемонию. По его словам, когда стоишь у дверей часовни и смотришь сзади на головы скорбящих, невозможно не думать о том, кто сядет когда-нибудь на эти лавки во время твоих собственных похорон. Но тяжелее всего ему восемь часов в день быть рядом с теми, кто потерял близких. Он постоянно видит грусть и ничем не может помочь, не считая последней услуги, и от этого устает от эмпатии. Священников учат после отпевания выделять свободное время для перезарядки. У Тони и Дейва мертвые идут потоком: садишься на лавку, стоишь в дверях, ждешь гроб внизу. Похороны длятся около часа, кладбища бесконечны.

«Поскольку я тут работаю, меня спрашивают о том, верю ли я в привидения или нет, — говорит Дейв. — Я категорически в это не верю, но каждый день вижу призраков. Это люди, которые изо дня в день сюда приходят. Они живы и здоровы, но настолько убиты горем, что им остается только прийти на кладбище и стоять у надгробия».

Когда Дейв ухаживает за территорией на свежем воздухе, он пытается подружиться с этими духами. Он знает парня, который приходит на кладбище с раскладным пляжным стулом и газетой. Мать и сына, которые ежедневно читают на коленях Коран в нижней части сада. Но сложнее всего ему со вдовцами — немолодыми мужчинами, которые приезжают сюда на автобусе и одиноко стоят под дождем и ветром. Он говорит, что невольно представляет себе их историю, ощущает гложущее чувство вины, которое заставляет их три раза в неделю покупать умершей жене дорогие букеты цветов — спустя несколько дней Дейву приходится отправлять их в мусорный бак. Это его выматывает. Даже рассказывая об этом, он вдруг начинает казаться уставшим. «В конце концов начинаешь их просто избегать. Даже если поздороваться, они высосут из тебя все силы».

На кухне становится тихо. Тони сидит напротив и большой рукой подталкивает ко мне маффины. Он спрашивает, не удручают ли меня хождения по такого рода местам, какую бы цель я ни преследовала. По цепочке рекомендателей, благодаря которым я сюда попала, ему туманно объяснили, чем я занимаюсь, но он из-за шума оборудования не все разобрал. Я отвечаю, что «удручает» — это не совсем верное слово, хотя некоторые вещи берут за живое больше других. Я подавляю в себе желание рассказать о младенце и говорю, что разница, наверное, в том, что я — гость в их мире и могу в любой момент уйти, поэтому остается не нарастающая грусть, как у Дейва, а истории людей, делающих доброе и нужное дело, даже если никто этого не замечает. Это Терри, возвращающий лица в Клинике Мейо; это похоронный агент в американской глубинке, во время эпидемии СПИДа после работы украдкой впускавший попрощаться отверженных друзей; это могильщик, который приносит легкую, как пушинка, землю из кротовых куч. Если поискать, здесь есть место нежной заботе. Многие из этих профессий не сводятся к требованиям в объявлении, и работа Тони и Дейва не исключение.

«Образцовая кремация», — говорит Тони. Он стоит перед пультом управления и держит палец на кнопке.

Металлическая дверца открывается, и я заглядываю внутрь. Мы теперь находимся на другом конце печи по отношению к топке, в которой исчез гроб. Если бы труп не сгорел, мы стояли бы у головы и смотрели в сторону ног, но всего за пару часов от древесины и человека остается лишь тлеющая гора костей и угли. Гроба больше нет. Тыльная часть черепа проваливается под собственным весом. Костная ткань стала хрупкой, как объемная пыль. Все еще видны идеально сохранившиеся глазницы, нос и лоб, а вокруг светятся угольки — дерево сожгло само себя дотла. За черепом — тонкие ребра, таз и всего одна целая бедренная кость. Скелет рассыпался внутри топки под действием воздуха и огня, и его естественное расположение нарушено. Молодой человек в хорошей физической форме оставит после себя более крепкий, твердый скелет, но перед нами — останки пожилой женщины, и остеоартрит ослабил кости еще до того, как за дело взялось пламя. Тони касается их металлическим сгребателем с длинной ручкой — и они распадаются. Череп рушится, и лицо исчезает, как будто погрузившись в волны.

«Ну как, хотите сами собрать пепел?» — предлагает Тони.

Он вручает мне сгребатель и показывает, как им пользоваться. Это похоже на игру в бильярд в переполненном пабе: от меня до стены сзади 15 сантиметров, и я постоянно бью по кирпичу. Тони уже успел привыкнуть к тесноте. Справа налево, слева направо. Металл гремит по цементу, шум прибавляется к реву горелки. Тони указывает на металлический валик у топки, на который можно положить ручку, и вдруг спине становится легче. Жар значительно убавился с тех пор, как внутрь втолкнули гроб, но на таком близком расстоянии он все равно почти обжигает кожу. Добраться до всех останков у меня никак не получается: пол от времени и износа покрылся выпуклостями и щелями. У них есть недавно отремонтированная печь, и там все сравнительно гладко. Тони берет сгребатель поменьше и начинает аккуратно отправлять оставшиеся частицы и горки пепла в отверстие спереди. Оно ведет вниз в металлическую емкость, своего рода закрытый совок для пыли, и там пепел остывает. Тони очень старается извлечь из топки как можно больше праха, но немножко все равно забьется в потрескавшуюся кладку. В металлическом контейнере сияющие угли будут лежать среди осколков, пока не прогорят до конца, оставив только кости. После охлаждения придет очередь кремулятора — измельчителя с металлическими шарами, которые разобьют все в пыль. Оттуда прах пересыплют в пластмассовую урну — по цвету она подошла бы скорее для кетчупа, но иногда бывают зеленые.

На все этапах пути от крематора до металлического контейнера, измельчителя и урны останки сопровождают маленькие напечатанные карточки с именем человека.

Сгорает не все. Некоторые имплантаты могут взорваться, и их приходится удалять еще до того, как труп положат в гроб. Когда мы одели Адама в морге у Поппи в южном Лондоне, я задержалась и наблюдала, как на груди другого умершего мужчины, в районе сердца, делают короткий бескровный надрез и вынимают оттуда электрокардиостимулятор с проводами. Я неосознанно взяла этого человека за руку, чтобы его успокоить, и даже этого не заметила, пока сотрудники не начали откатывать тележку. Со своей седой шевелюрой, не скованной гравитацией, он был похож на темпераментного композитора, стоящего в аэродинамической трубе. Этот умерший был настолько щедрым человеком, что завещал тело науке. Причины, заставившие отклонить его дар, мы никогда не узнаем. Его сожгли в здании, похожем на это, немного раньше, чем он планировал.

Когда труп поступает к Тони, оставшиеся имплантаты уже можно спокойно отправить в топку. Сгребая кости, он выберет их из праха и положит в корзину, полную побитых металлических суставов и штырей — раньше их хоронили на кладбище, а сейчас отправляют на утилизацию. Остальные материалы небиологического происхождения, например ртуть в зубах, плавятся и улетают в атмосферу или, как в случае искусственных грудей, которые организаторы похорон иногда забывают вынуть, прилипают, как жвачка, ко дну печи.