Когда Христос наставляет Иосифа, как именно надлежит установить стол Грааля, это объясняется тем, что некоторые из последователей Иосифа согрешили и, следовательно, плоды их трудов пропали даром. Христос возвещает Иосифу: «Ты должен явить своим людям великое знамение, испытав силу плоти и крови Моей на грешниках». Остальные последователи Иосифа приглашаются «узреть причину своих бедствий», и те, «кто возымел истинную веру в Троицу: Отца и Сына и Святого Духа», призываются занять места на сиденьях за столом. Те из них, кто прошел вперед, ощущают «сладость и полноту бытия в сердцах своих», и спрашивают тех, кто остался стоять: чувствуют ли те нечто подобное? Когда-же другие отвечают, что они ничего не чувствуют, они объявляются повинными в грехах, и именно в этом — причина их бед. Братство Грааля изображается как элита избранных, а сам Грааль наделен силой отвергать грешников. Это расхожая тема всех мираклей[177] о евхаристии, в которых те, кто пытается получить причастие, не очистившись от грехов, подвергаются самым разным наказаниям.

Робер де Борон проводит также прямую аналогию между совершением мессы и действиями Иосифа Аримафейского, описанными у Амалария из Меца: Христос наставляет Иосифа, что «таинство никогда не следует совершать без того, чтобы о вашем добром деянье воспомнили те, кто признает его». Далее он проводит такие же аналогии, что и Амаларий: чаша, «в которую ты вольешь кровь Мою, собранную с Моего тела», должна именоваться потиром и олицетворять собой гроб; дискос же или крышка на нем — это камень, прикрывающий вход, в гроб, а корпорал, или ткань, на которую ставится потир, олицетворяет погребальные пелены.

Робер де Борон уверенно чувствует себя в мире идей величайшего цистерцианского учителя и автора той эпохи — Бернара Клервоского[178], а также в богословских аспектах евхаристии, о чем мы уже говорили. В «Романе об истории Грааля» присутствуют две центральные темы: идея искупления и концепция веры как необходимого условия спасения. Мы уже отмечали, что Робер придает особое значение исповеданию веры в Святую Троицу: он постоянно настаивает на обязательности этого учения — одного из краеугольных камней средневекового богословия, и предает анафеме многие еретические секты того времени. Более того, он затрагивает более сложные аспекты в только что рассмотренной нами сцене, в которой некоторые из последователей Иосифа допущены на церемонию явления Грааля, а другие — нет; другими словами, здесь имеется в виду вопрос об избранности или предопределении и о милости. Спор о том, является ли Бог абсолютно всемогущим и, таким образом, полностью предопределяет нашу судьбу или же род человеческий по Божьему произволению обладает свободой воли и сам несет ответственность за свою судьбу, столь же важен, как и вера в пресуществление.

Действительно, именно эти два вопроса лежали в основе протестантского раскола в эпоху Реформации. Богословские установки Робера опять-таки представляются вполне ортодоксальными, ибо когда последователи Иосифа просят его допустить лицемерного Моисея к святой трапезе, ответ Иосифа вполне соответствует учению Церкви, выраженному бл. Августином[179]: «Бог наш дарует ее [благодать] любому, кому Он пожелает». При этом совершенно ясно, как действует эта Божественная благодать: благодать исходит «от Бога Отца, Иисуса Христа и вместе Святого Духа», и приобщиться к ней можно благодаря присутствию Грааля. Однако Робер не обходит молчанием и трудный вопрос о грехе и его отношении к благодати. Считаются ли те, кто не был допущен к столу Грааля, проклятыми и обреченными на грех по причине недостатка благодати? Если же их грехи препятствуют им приобщиться к благодати, это явно противоречит утверждению, что «Бог наш дарует ее [благодать] любому, кому Он пожелает», не предполагающему подобной возможности. И хотя «Иосиф Аримафейский» с готовностью обращается к рассмотрению самых серьезных богословских проблем, более глубокие аспекты и тонкости аргументации лежат за рамками возможностей автора, и поэтому эти темы излагаются в форме прямого повествования, а не дебатов.

Автор романа «Перлесво» пишет в совсем иной манере. Если приключения героев выглядят дикими и странными, воззрения, кроющиеся за ними, также представляются в высшей степени необычными и с трудом вписываются в ясный религиозный контекст. Вводные сентенции звучат еще более определенно, чем в прологе романа Робера де Борона:

«Слушайте историю о священной чаше, названной Граалем, в каковую была собрана драгоценнейшая кровь Спасителя в тот самый день, когда Он был распят во искупление грехов рода человеческого и спасение оного от ада. Кровь ту собрал Иосиф [Аримафейский] по велению ангела, и благодаря его писаниям и свидетельствам нам учинилось известно, как рыцари и достойные мужи воспылали желанием пострадать и принять муки, чтобы установить на земле Закон Иисуса Христа, каковой Он пожелал возобновить Своей смертью и Распятием».

Далее автор говорит о Троице и приводит краткий рассказ об истории Иосифа Аримафейского, прежде чем поведать о том, как рыцари из рода Перлесво и двора короля Артура своими подвигами и деяниями «дополнили Закон Иисуса Христа».

Этим деяниям и посвящена повесть. Если, говоря обобщенно, в центре интриги находится конфликт Ветхого и Нового Заветов, то автор скорее озабочен изображением драматических событий и описанием волнующих рыцарских подвигов, продиктованных верой во всепокоряющую справедливость Нового Завета, чем изложением ортодоксальных вероисповедных постулатов. Созданные им образы живописны и убедительны и свидетельствуют о могучей силе воображения: в частности, он обращается к книге Откровения (Апокалипсису), и такие фигуры, как Черный Отшельник, которого Перлесво побеждает в конце книги, достойны апокалипсических видений св. Иоанна Богослова. Некоторые из приключений имеют особый промыслительный смысл, о чем Гавейн узнает, лишь оказавшись в Замке Угроз. Взаимосвязь событий, очевидцем которых он оказался, с историей грехопадения и искупления рода человеческого здесь совершенно очевидна. «Господин мой, — говорит священник, — добрый отшельник объяснил нам значение этих вещей в согласии с Новым Заветом, с которым большинство людей плохо знакомы, и потому он пожелал нам напомнить его, связав его события с примерами из жизни». Ключевое слово здесь, по-видимому, «напомнить»; это — не буквальные аналогии, и «Перлесво» — это не roman-a-clef, даже несмотря на то, что увлекательная череда таинственных эпизодов так и соблазняет нас отправиться на поиски разгадки многих тайн. Автору удается увлекательно совмещать религиозные и бесхитростно-житейские мотивы: в одной и той же сцене Гавейн узнает, что обнаженная дева, правящая повозкой, в которой лежат головы рыцарей, обложенные золотом, серебром и свинцом, символизирует Фортуну, чье колесо правит миром; Артуру предстает видение колеса Фортуны как раз перед его решающей битвой с Мордредом, описанной в поздних романах; и все это — хорошо знакомая концепция, упоминаемая в сочинениях Боэция[180], языческого философа V–VI вв. Но все это сразу же ассоциируется со щитом с красным крестом на нем; это означает «святой щит с крестом, за который никто, кроме Господа Бога, не дерзал уплачивать цену». Череда светских сцен и религиозных тем прерывается столь же шокирующим образом, завершаясь жутким эпизодом, который в известной мере являет собой параллель св. евхаристии: