— Хэй! — выкрикнул он чужим, скрежещущим голосом. Лекарь подскочил на месте — и тут же бросился к нему.

— Остеррад. Что сделано? Скажите, мне нужно знать! Сейчас!

— Милорд, — пробормотал Хэй, быстрым движением касаясь его запястья и сосчитывая бешеный пульс, — мы не получали известий уже неделю, с тех пор, как послали гонца.

— Я здесь неделю?

— Восьмой день идет.

— Что в городе? Говорите! — Дойл желал в эти минуты узнать как можно больше — напоследок. Пусть так, но он не останется в неведении.

Лекарь сглотнул, его глаза забегали из стороны в сторону.

— Правду. Мне нужна правда, — велел Дойл.

— Чума еще зверствует, милорд. Две… две тысячи душ уже забрала. Но скоро пойдет на убыль…

Две тысячи — страшные слова. Но Дойл понимал, что, не закрой он город, их было бы в десять раз больше. А то, что скоро он сам вольется в эти две тысячи — просто мелкая, ничего не значащая деталь.

— Эйрих…

— Его величество здоровы. И… — глаза лекаря блеснули, — леди Эльза тоже.

Дойл улыбнулся — совершенно искренне. Проклятье, он действительно был этому рад. Между тем, внезапный, последний всплеск сил подошел к концу, Дойл попытался сказать еще что-то, может, передать что-нибудь брату, но не сумел. Язык отказывался ворочаться во рту, мир снова потускнел и сделался черным. Последнее, что Дойл почувствовал — как затылок ощутимо ударился о подушку.

Но это не был конец.

Взамен уже привычного за дни болезни мучительного забытья или ожидаемого небытия смерти Дойл мягко погрузился в спокойный, крепкий, здоровый сон. Кошмары отступили — им на смену пришли полупрозрачные образы откуда-то из глубин памяти, бессмысленные и легкие, как изменчивые облака на голубом летнем небе.

Когда он проснулся — именно проснулся, а не очнулся — в комнате было тихо, прохладно и пусто. Огонь в камине едва горел, и простыни успели остыть. Дойл пошевелился и с изумлением понял, что от слабости не осталось и следа. Нездоровой, странной кипучей энергии тоже не было. Он аккуратно оперся о постель рукой и сел, а потом и встал, поморщившись от соприкосновения голых стоп с ледяным полом. Ноги подрагивали, равновесие было держать тяжело, и он ухватился за столбик кровати. Желудок болезненно сжался от голода, и Дойл понял, что первым делом должен найти еды, если не хочет снова свалиться в обморок.

Одежды поблизости не было, поэтому он был вынужден взять одну из простыней и уже хотел было замотаться в нее, но не успел — дверь открылась, и в комнату заглянул Джил. Несколько секунду недоумевающе моргал, а потом расплылся в широкой улыбке.

— Милорд!

Дойл скривился и недовольно спросил:

— Где моя одежда, бездельник?

Впрочем, вероятно, из-за недавней болезни (отступившей ли?), прозвучало это не так строго, как требовалось.

— Сию минуту принесу, милорд.

— И захвати еды.

Мальчишка скрылся, а Дойл снова опустился на кровать — ноги держали с трудом. А потом осторожно, с опаской принялся изучать свое тело. За неделю, кажется, он потерял не меньше четверти веса — но не лишился ни пальцев, ни ногтей, как это часто бывало у чумных. Руки и ноги были такими же, как до болезни — никакой черноты и разлагающейся кожи. Затем он провел пальцами по телу в тех местах, где были огромные бубоны, раз за разом вскрываемые иглой лекаря Хэя — и не нашел никаких следов. Словно не было этой недели. Никогда.

Джил вернулся очень быстро — меньше чем через пятнадцать минут — и притащил чистый костюм, сапоги и поднос с мясом хлебом и фруктами. С трудом сдерживаясь, Дойл не накинулся на еду — читал о том, как голодающие умирали, съев слишком много, — и ограничился несколькими кусками хлеба и ломтем мяса.

— Милорд… — пробормотал мальчишка.

— Чего?

— Вам бы побриться.

Дойл провел пальцами по подбородку и понял, что тот покрылся короткой жесткой бородой. Хотелось как можно скорее пойти к Эйриху, но после недели промедления несколько минут не могли ничего изменить, поэтому он подождал, пока Джил приволочет бадью с водой, с его помощью вымылся целиком, смывая липкий серый пот, подождал, пока тот сбреет бороду, удивительно нелепо смотревшуюся на его лице, и только потом оделся. Это было непросто: сшитые на него штаны теперь висели и не держались в талии, пояс пришлось утягивать. Рубаха и колет тоже повисли — зато не давили швами на вывернутую лопатку. Меч мальчишка принести не догадался, но где-то в глубине души Дойл этому порадовался: чувствовал, что не сумеет поднять его с прежней легкостью.

Простые действия утомили его сильнее, чем он предполагал — но больше ждать он не мог, поэтому небольшим шагами, с трудом подволакивая еще менее подвижную, чем до болезни, ногу, направился в покои Эйриха.

Замок был пустым, как будто вымершим. Ни слуг, ни придворных, ни даже охраны. Отсутствие оружия отдалось неприятной тревогой — Дойл непроизвольно сомкнул пальцы на рукояти меча, но ухватил только воздух. Кажется, так уже было однажды? Или только во сне?

В длинном коридоре его неровные шаги отдавались гулким эхом. В душе что-то сжалось. Что произошло совсем недавно? Почему замок пуст? Возле королевских покоев тоже никого, равно как и внутри. Зато из-за закрытых ставней доносился отчетливый шум. Дойл приблизился к окну, рывком открыл его, выглянул наружу и в первое мгновение не понял, что происходит: толпы людей кричали тысячами глоток, что-то швыряли в воздух, и нельзя было понять, ликуют они или свирепствуют. Среди них виднелись блестящие шлема и доспехи, но их было куда меньше, чем непокрытых голов и простых рубах. Дойл вслушался и разобрал:

— Всевышний, храни короля Эйриха!

Самого Эйриха в толпе удалось отыскать не сразу, но Дойл сумел это сделать. Брат восседал на огромном белом жеребце, в своих лучших золотых доспехах и, размахивая шлемом с ярким плюмажем, что-то говорил, но его слова тонули в общем шуме.

«Проклятье», — пробормотал Дойл и, отойдя от окна, поспешил, как мог, вниз.

Выйти из замка было непросто: у дверей теснились слуги, но они заметили Дойла — и вдруг, замолчав и затихнув, расступились. Как будто с его появлением на солнце набежала туча. Тишина пробежала волной по площади и накрыла ее сверху. Никем не удерживаемый, Дойл прошел к Эйриху и остановился возле его стремени. Эйрих опустил руку со шлемом, в свободную стиснул в кулак. Теснившаяся возле него чернь поспешила расступиться. Эйрих немного наклонился — настолько, насколько ему позволял сан — и проговорил:

— Я уже не надеялся увидеть тебя живым, Торден. Я… Я виноват в том, что это случилось.

— Я слышал эту версию, — спокойно сказал Дойл, — но не мог тогда тебе сказать, чтобы ты перестал нести чушь. Ты не виноват в этом. Однозначно нет.

Эйрих хотел было возразить, но Дойл перебил его и спросил: