— Именно, — чуть запоздало согласился он. — К тому же, ваше присутствие в доках ничего не изменит. Даже у искушенных в разных науках эмирцев нет лекарства от чумы.

— Нет, к сожалению. Но я могу дарить этим несчастным хотя бы немного тепла.

— Им от него мало прока. А лекари не обрадуются новому больному, — опершись о спинку скамьи, Дойл встал. Почему-то сильнее прежнего заболела нога, и он перенес с нее вес на другую. — Если вы хотите… — идея была внезапной, но, кажется, спасительной. Он продолжил: — если вы действительно хотите помочь, составьте из своих трав самые душистые букеты, сделайте их много, и лекари развесят среди больных, чтобы немного освежить отравленный воздух.

Лицо леди Харроу преобразилось мгновенно, на нем расцвела улыбка.

— И вы распорядитесь доставить эти букеты?

— Разумеется, — кивнул Дойл. — Но с условием, что сами вы в доки не пойдете. Не нужно бесполезной самоотверженности. Настоящая помощь важнее, — он невольно вспомнил о том, какая помощь городу придет от него — ему предстоит разобраться в виновности зачинщиков погромов и проследить, чтобы самые ретивые получили достойное наказание. Узнав об этом, леди Харроу едва ли улыбнется ему.

— Спасибо вам, милорд. Я буду рада помочь. И… — она вздохнула, эти слова дались ей нелегко: — я обещаю не бывать в доках.

В узкой щели между ставнями посветлело — занимался рассвет. Дойл низко поклонился и сказал:

— Мне нужно идти, леди. Пришлите ко мне слугу, когда букеты будут готовы. И еще раз благодарю вас за лечение и за вино.

Леди Харроу присела в реверансе и ответила:

— Берегите себя, милорд. Храни вас Всевышний.

От этой простой фразы стало тепло в груди. Сдерживая улыбку, Дойл вышел на улицу. Похолодало. Коновязь покрылась белым инеем, шкура коня засеребрилась. Рукавом проведя по седлу и стирая капли и льдинки, Дойл не без труда дотянулся до стремени и сел верхом. Сжал бока коня коленями, высылая его вперед, но далеко не уехал — на Рыночной площади вновь царило какое-то оживление. В сонном городе далеко разносились крики.

На площади действительно вновь теснилась толпа — но в этот раз без дубин, вил и факелов. Люди стояли тесным многослойным кольцом вокруг чего-то. Дойл приподнялся в стременах, замахнулся кнутом и выкрикнул:

— Именем короля! Дорогу! — конец кнута свистнул в воздухе, заорали мужики, и перед Дойлом освободился узкий проход. Сдерживая фыркающего коня, он проехал по нему, и его взгляду предстало неприятное зрелище — во влажной дорожной пыли каталась и орала седая растрепанная старуха.

— Приди, приди! — визжала она и билась так, что двое стражников не могли ее схватить.

— Эй! — окликнул Дойл, и один из стражников заметил его, кинулся вперед, почти коснулся стремени и нервно спросил:

— Милорд, что делать? Она совершенно без ума.

— Приди, королева наша! Спаси нас! — верещала старуха.

— О чем она кричит?

— О своей королеве, милорд. мы пытались схватить ее, но она расшвыряла нас обоих как детей или щенков. Она…

— Здесь не без колдовства, — оскалился Дойл. — Облейте ее водой!

Пока тащили ведро от колодца, припадок не прекращался. Дойл едва ли мог разобрать хоть слово — кроме все повторяющихся призывов «приди». Наконец, старуху окатили ледяной водой, и она, вскрикнув, затихла. Всего на мгновение, но его хватило, чтобы двое стражников скрутили ей руки и, оторвав грязный кусок от подола ее платья, запихнули в рот на манер кляпа. Она продолжала вырываться, но, кажется, чудовищная сила в ней иссякла, и ее попытки больше не увенчивались успехом. Стражники поволокли ее к замку, попутно крича возбужденной толпе:

— Расходитесь! Все кончено, расходитесь! Ведьму схватили!

Эти крики, а также присутствие Дойла подействовали — вскоре не площади установилась естественные для раннего утра тишина и покой. А Дойл, больше нигде не задерживаясь, проследовал за стражниками. Если неудачливые погромщики могли подождать, то старуха-ведьма — никак. С ней нужно было разобраться как можно быстрее.

Без отца Рикона подземелья замка стали холоднее — и неприятней. Тени склонились в глубоких поклонах, приветствуя Дойла, и бесшумно последовали за ним.

— Где старуха?

— В камере для ведьм, милорд, — отозвался один из теней. — Ее связали, как полагается.

Для ведьм в подземелье Шеана была особая камера — с особо прочными цепями, железными намордниками и пыточными инструментами для женщин. Дойл стащил через голову колет и скинул его на руки тени, поправил рукава рубахи и прошел в камеру. Старуха была грязной и немытой, от нее воняло застарелым потом, грязной кожей, прогорклым салом и кислятиной. Дойл преодолел естественное отвращение. Подвинул себе табурет, сел, крикнул, чтобы принесли жаровню: после допросов в ледяных подземельях у него всегда начинало ныть колено. Старуху избавили от самодельного кляпа и снабдили намордником, руки обмотали тряпками так, чтобы нельзя было и пальцем шевельнуть, и приковали цепями к стене. Длины цепей не хватало, чтобы она могла спокойно сесть, а стоять у нее сил не было, поэтому она висела на руках, чуть сгибая ноги. Увидев Дойла, она замычала и задергалась.

Дойл указал тени на нее и велел:

— Прижми нож к горлу и сними намордник. Слушай, старуха, — церемониться с ней он не собирался, — одно лишнее слово, которое покажется мне похожим на заклинание, и тебе проткнут горло. Причем ты не умрешь — не сразу, по крайней мере. Но не издашь больше не звука. Поняла? Моргни.

Старуха моргнула, из-под морщинистых век заструились слезы, прочертившие две светлые дорожки на серой коже. Щелкнул крюк намордника, и старуха начала судорожно хватать ртом воздух.

— Кого ты призывала на площади?

— К-королеву, — проскрипела она. — Нашу королеву, которую мы так долго ждали.

— Королева далеко от города.

Старуха не то закашлялась, не то засмеялась:

— Жена короля? Она не королева и не будет ей. Настоящая уже здесь. Она придет и защитит нас.

— Кто она? — Дойл мгновенно понял, кого имеет в виду старуха — ту самую могущественную ведьму, которая прибыла в Шеан. Сбежала ли она от чумы? Или затаилась, окружив себя заклятиями?

— Она прекрасна, как лунный свет, — старуха опять закашлялась, и теперь Дойл понял, что это именно кашель, а не смех. — Она луна возле короля-солнца. Она придет, и ты сдохнешь, выкормыш гадюки.

— Кто она? — повторил Дойл, поднимаясь с табурета. Не испытывая уже ни отвращения, ни презрения, он схватил старуху за подбородок и повернул ее голову в сторону стула с железными шипами. — Говори, или посажу туда!

— Она придет, — старуха вдруг улыбнулась, обнажив пустые голые десны, ее взгляд стал слишком внимательным и осмысленным, но сразу же потух, и она рухнула вниз под тяжестью своего тела, с хрустом вывернулись руки в плечах. Дойл со странным трепетом приподнял ее голову, приоткрыл веко, тронул голую и еще теплую шею, а потом развернулся и пошел прочь — она уже никому и ничего не скажет ни под какими пытками.