Зачинщики погрома его уже мало занимали — он опросил их по очереди быстро и почти бездумно, едва осознавая, какие вопросы задает и какие ответы получает — сказывались сутки без сна. Только однажды он был вынужден собраться с силами — когда в одной из камер обнаружил Шило.

— Я говорил тебе, — он наотмашь ударил одноглазого ворюгу по щеке, — не попадаться!

Шило потер щеку и сказал мрачно:

— Высокий господин сердится. Но у меня важное дело.

— Слать записки ты уже разучился?

Бандит помрачнел еще больше:

— От чумы подох мой парнишка-грамотей. В два дня скопытился.

Дойл вытянул руку и оперся о стену — ноги его держали с трудом, но показать слабость перед Шилом было нельзя.

— Говори.

— Я как сбежал ночью, пошел кой по каким делам. Вдруг вижу — валяется чтой-то. Рассмотрел — кошка. Черная, с жирной шкурой, проткнутая насквозь.

— Что ты хочешь сказать?

— А я смекнул, высокий господин, что по нынешним временам если б кто кошку убил, он бы ее враз и сожрал бы. Кому надобно кошку убивать, а опосля выкидывать?

— Хорошо смекнул, — медленно произнес Дойл, — а к страже в лапы сунулся глупо. Кошку принесешь к ночи на старый склад, я взгляну. Деньги получишь тогда же. А пока — чтобы духу твоего здесь не было.

Дойл вышел, ненадолго оставив решетку открытой, а обернувшись, увидел, что камера уже пуста.

В своих покоях он без сил упал на кровать, успев только пробормотать, что должен встать к обеду, и сразу же провалился в густой черный сон без сновидений — слишком короткий, как ему показалось. Голос Джила разбудил его слишком быстро.

— Вам пора собираться, милорд, обед уже скоро, — очень жалобно проговорил мальчишка. Все тело ломило, как будто от горячки или лихоманки. Дойл поморщился, но усилием воли поднял себя с постели — что бы там ни было, Эйриху стоило узнать о ночных событиях во всех подробностях и как можно раньше.

На обед Дойл все-таки опоздал — усталость сказывалась слишком сильно, и он с большим трудом оделся и привел себя в порядок. В теле ощущалась неприятная слабость, голова болела как с похмелья. Чтобы прийти в себя, он выпил залпом два кубка холодной воды, но это не слишком помогло.

Войдя в зал, он сразу же направился к Эйриху, только коротким взглядом скользнув по сидящей на другом конце стола леди Харроу и лишь слегка ей улыбнувшись.

— Вот ты где, — шепотом сказал Эйрих и добавил громко: — мы рады вам, дорогой наш брат.

— Прошу простить за опоздание, ваше величество.

Дойл сел на свое место, подвинул было к себе блюдо с мясом, но так ничего и не взял, вместо этого наклонился к брату и коротко рассказал о ночном погроме, пожаре и предстоящей публичной порке всех причастных.

— Ты думаешь, это нужно? — нахмурился Эйрих. — Люди напуганы…

— И ты должен показать, что нарушение твоих приказов карается со всей строгостью — это их успокоит больше любых милостей.

Эйрих задумчиво постучал рукояткой ножа по столу, но кивнул, соглашаясь, и снова наклонился к Дойлу, но ничего на сказал, потому что двери зала резко распахнулись, и вбежал запыхавшийся стражник в полном облачении.

— В чем дело! — резко спросил Эйрих, мгновенно прекращая все шепотки и устанавливая полную звенящую тишину.

— Ваше Величество, — стражник поклонился почти до пола, — у главных ворот гонец, говорит, срочнейшее донесение. Его не впускают, и…

— Никого не впустят в город, пока болезнь не закончится. Пусть уезжает, — ответил Эйрих спокойно, но его губы заметно побелели, а пальцы сжали скатерть.

— Мы можем выслушать из-за ворот, — почти беззвучно пробормотал Дойл. Эйрих услышал, его глаза блеснули:

— Впрочем, мы желаем знать, какую весть он привез, а потому изволим лично прибыть к воротам.

Дойл подскочил при этих словах почти сразу. Что бы ни привело гонца к воротам, это было важно — он чувствовал. Интуиция буквально кричала о том, что эти вести не принесут ничего хорошего, и сердце отзывалось на волнение бешеным стуком, пальцы подрагивали от странного возбуждения.

Не закончив обед, поспешили к воротам — вдвоем, в сопровождении охраны, верхом. Эйрих был спокоен — кажется, не понимал, насколько печальными могут быть принесенные вести, или обманывал себя излишними надеждами на лучшее… На этой мысли Дойл запнулся, пытаясь понять, чего боится, ведь гонец мог привезти сообщение о какой-нибудь безделице: о недоборе хлеба или о засухе на юге, о том, что в горах в очередной раз прорвали границу великаны, в конце концов. Но страх был — сильный, липкий, вызывающий противную дрожь и испарину на лбу.

Эйрих заметил это и спросил осторожно:

— В чем дело?

Дойл только дернул плечом — он, пожалуй, не мог бы объяснить этого, только чувствовал, что надо спешить — куда-то вперед. Короткая, казалось бы, скачка разгорячила тело и кровь. Дойл рванул ворот камзола, желая глотнуть побольше воздуха, но бесполезно — горло как будто перетянуло петлей неприятных предчувствий.

Возле ворот было оживленно. Несколько стражников стояли почти вплотную к громадным деревянным створкам, а вокруг возбужденно галдели женщины. Пятеро или шестеро мужчин в простых костюмах кучкой замерли чуть в стороне, но напряженно прислушивались.

Стук колес привлек их внимание, и прибытие Эйриха заметили все. Почтительно расступились, давая дорогу. Эйрих остановился возле ворот и громко спросил:

— В чем дело?

«Король, это король», — пронеслось среди людей.

— Ваше величество! — донеслось из-за ворот. — Дурные вести! Я из лордства Зиннет, на западе. Остеррадские войска вчера перешли границы. Гарнизон пал!

Дойл почувствовал, что в легких кончается воздух. Эйрих побелел так сильно, что это было видно со стороны. Остеррад снова на землях Стении. Снова война — но блистательный Эйрих, король-Солнце, не может возглавить своих воинов.

Эйрих обернулся каким-то странным, почти детским движением, ища не то поддержки, не то совета. И Дойлу нечего было ему сказать, кроме того, что, если милорды не сумеют соединить свои силы, Стения обречена.

— В Стин, — пробормотал Дойл, — к милорду Рою. У него Кэнт, они могут…

Он не договорил и не сумел объяснить, что именно могут старый однорукий Рой, военный советник отца, и гигант-Кэнт, потому что Эйрих вдруг стал бело-желтым, как настоящее солнце, и начал жечь, как оно. Кожа заполыхала и натянулась как тысячи согнутых луков, во рту стало сухо и горько. Сияющий Эйрих распахнул уродливые кожистые белые крылья и взмахнул ими, поднимая шквалистый ветер. Воздушный поток ударил Дойла в грудь с громадной силой. Пальцы, державшие уздечку, дрогнули, колени ослабли, и Дойл начал падать вниз спиной. Крылья же стали еще больше и заслонили небо, наступила непроглядная чернота, которая взорвалась чьим-то надсадным криком и непреодолимой, вытягивающей жилы болью.