Два коротких стука в дверь – и появляется врач. Очень высокий, очень худой – ножевое лезвие напряжения. Двигается стремительно, моет руки, вытирает их и разговаривает со мной, косточки на запястьях острые и торчат, как шпоры. Где шишка? Как давно? Болит? Поднимает мне правую руку, ощупывает. Дышит острым носом мне в плечо.

– Где оно? – Торопится. Люди ждут. Люди умирают.

Быстро нахожу пальцами.

– Вот.

Чувствую, как и он находит. Больно – от того, сколько я тискала этот бугор сама. Пальцы выщупывают быстрый круг и отстраняются.

– Это лимфоузел. – Он вновь у раковины, быстро и резко моет руки. – Обычного размера. На вас не очень-то много жира, вот и прощупывается легче.

– Но я на другом боку нащупать не могу.

Пожимает плечами. Достает из раздатчика два бумажных полотенца, катает в ладонях, выбрасывает.

– Выход слева. – Распахивает дверь и выскальзывает.

Мюриэл с Гарри ошарашены тем, как все быстро. Подаю им знак через комнату, проталкиваюсь в дверь. Потом еще в одну. По коридору, еще двери. Жду их снаружи на солнышке. Я и не знала, что сегодня солнечно. Все кажется теперь гораздо яснее, словно я надела очки. Над нами одно толстое квадратное облако, словно высеченное из мрамора. Мимо несется автомобильный поток.

– Ничего нету, – говорю я им. – Там все нормально.

– Что? – Мюриэл хохочет. Я поскуливаю. Гарри обнимает нас обеих, раскачивает из стороны в сторону.

– Ах ты паршивка, – говорит он. – Напугала меня до полусмерти.

Возвращаюсь домой, у меня на автоответчике Оскар и Сайлэс.

“Я теперь должен всякие фигуры из волос им на голове лепить, когда мою с шампунем, – говорит Оскар. – Это дополнительно сорок пять минут к купанию, а оно и без того было несусветно долгим. Когда увидимся?”

“Уверен, что все там нормально, и все же дай знать, ладно?” – говорит Сайлэс.

Перезваниваю Сайлэсу, налетаю на автоответчик.

– Там ничего. – Замолкаю, надеясь, что он снимет трубку, хотя знаю, что он на работе. – Все хорошо. – Вешаю трубку, звоню Калебу.

– О. О. Благодарим Господа. Благодарим Господа. – Изображает телепроповедника. – О чудо Плимутской пуританской пилигримской скалы!138

– Слава! – отзываюсь я, смеясь, но чувствую правду сказанного. Слава.

– Я еду. Решил, что в любом случае нужно перегнать мамину машину к тебе.

– Я думала, она нужна Эшли.

Эшли – дочка Фила.

– Эшли – засранка, пусть ебется как хочет. Это цитата из Фила. Я-то сам с ней лажу.

– Ты собираешься ехать через всю страну один?

– Нужно время на себя хорошего, мозги проветрить.

Непохоже на Калеба.

– Адам сказал, что пустит переночевать к себе в гостиную.

Он это уже провентилировал с Адамом?

– Ты правда едешь?

– Правда.

Через четыре дня он у меня на пороге.

Мы не виделись с похорон. Выглядит иначе, напряженно. Взвинченно, как мама сказала бы. От него несет “Читосами” и, может, “Фаньонсами”139.

Он тоже не считает, что я хорошо выгляжу.

– У тебя вид бешеного мыша.

– Я давным-давно не высыпаюсь.

– Ох милая. – Крепко обнимает меня. – Все хорошо. Все будет хорошо.

Гораздо легче рыдать, когда тебя обнимают.

– Тридцать лет назад сказали, что у тебя нервный срыв, и отправили в Маклин140. Помнишь миссис Уилок?

Миссис Уилок я не помню. Не хочу, чтобы происходящее со мной называли нервным срывом – клеили этот ярлык из моего детства, пугавший меня еще до того, как я поняла, что это означает.

Спрашивает о моей страховке. Напоминаю, что меня уволили, а он говорит, что у меня, вероятно, “Кобра”. Понятия не имею, о чем он. Говорит, наверное, у меня полное покрытие во всяком случае до конца текущего месяца, а затем я смогу платить, чтобы продлить ее. Говорю, что приемов у врачей с меня хватит на ближайшие лет десять, но он имеет в виду мозгоправа.

– Тебе, наверное, несколько визитов в год положено. Может, найдешь кого-нибудь, кто будет готов провести все эти встречи до конца месяца.

– Славного мозгоправа, желающего нарушить правила.

Приглашаю его принять душ с дороги, он заглядывает ко мне в ванную и говорит, что личной гигиеной займется в большом доме.

– Я привез тебе кое-что, – говорит он.

– Знаю-знаю.

В окно вижу мамину машину. Это не синий “мустанг” моего детства и не белый “кролик” подростковых лет. Это черный “форд”, в котором я сидела всего несколько раз. С облегчением понимаю, как мало у меня воспоминаний, связанных с мамой в этой машине.

Но Калеб лезет в сумку и вручает мне круглую жестянку из-под печенья.

– Ням-ням, пятидневной свежести печенье, – говорю. – Ты меня балуешь.

– Это не печенье.

Не открываю. Просто потряхиваю. Внутри что-то шуршит.

– Мы это уже проделали. С Джилом.

Этот его дружок поехал с нами на гору Кэмлбэк, на то самое место, где шестнадцатью годами раньше мама развеяла прах Хавьера, и мы вытряхнули на ветер серые комья песка – предположительно, тело моей матери. Меня бесило, что Джил с нами. Калеб позволил ему развеять горсть.

– Не Джил. Джайлз. Там была только половина, помнишь? Мы договорились, что остальное развеем над Атлантикой.

Не помню. Вообще помню мало что из тех дней после ее смерти.

– Может, сгоняли бы завтра на Подкову. – Она всегда возила нас на пляж Подкова. – Адам может взять отгул и поехать с нами.

Зыркаю на него.

– Это не то же самое, – говорит он. – Адам был с ней хорошо знаком. Он ей ужасно нравился.

– Мы можем просто вдвоем съездить?

– Кажется, он мне там нужен.

– Будь осторожен, Калеб.

– В этом я силен не всегда.

Рассказываю Калебу о выходных с детьми и о настроении Оскара, когда он вернулся из Прово, но и о том, что после он звонил мне по крайней мере раз в день.

– Пригласи его на ужин, и я его раскушу, – говорит Калеб. – У меня хорошее чутье.