— Дай мне еще немного времени, Лизель. И ответь мне еще на один вопрос: говорил отец что-нибудь о своем наследнике? Упоминал ли он об этом хоть раз?

— Нет, Георг, ни одним словом. Он только спросил меня об одной странной вещи: был ли ты у нас дома и не заходил ли ты случайно в комнату своей матери?

— Именно так и спросил?

— Да, и это удивительно, но он попросил пригласить тебя к нам пообедать и передать, чтобы ты осмотрел мамину комнату.

— Но зачем?

— Не знаю, Георг. Я редко захожу в комнату твоей матери. Я там даже никогда не пылесосила и не убирала, а просила кого-нибудь другого. У меня всегда было чувство, что мне нельзя туда заходить, это место было для меня почти священным.

— А отец? Он когда-нибудь заходил в эту комнату?

— Нет, ни разу. Он никогда не заходил в комнату твоей матери, во всяком случае, я такого не припомню.

— Теперь я знаю, что он имел в виду.

— Ты знаешь?

— Да, я был там несколько дней назад. Я встретил Secondo, он мыл машину во дворе. Тебя не было дома, Secondo сказал, что ты поехала к отцу в больницу. Я искал завещание. Ведь я знаю в доме все тайники, о которых другие даже не догадывались. В маминой комнате я нашел завещание, оно лежало в ее письменном столе. Там же находилась большая пачка писем, о которых я раньше ничего не знал. А ты знала об этих письмах?

— О каких письмах?

— О тех, которые писали маме авторы. Там очень много писем, по большей части благодарственных. Ее благодарят за то, что она помогла. Она многим из них помогала.

— Нет, о них я ничего не знаю. Но я знаю о других письмах.

— Каких письмах?

— О письмах, которые твои родители писали друг другу после развода. Твой отец передал эти письма мне и сказал, чтобы я сохранила их.

— И где ты их хранишь?

— Этого я тебе, к сожалению, не могу сказать. Я должна их хранить, а после смерти отца передать вам троим. Так просил меня твой отец. Прошу, не спрашивай меня больше ни о чем.

— Ты знаешь, что написано в этих письмах?

— Конечно нет. Я их не читала.

— Ты догадываешься, почему мы должны прочитать их только после его смерти?

— Да, у меня есть одна мысль, но я не скажу об этом, ты должен меня понять.

Когда Хойкен снова увидел отца, он вспомнил все, о чем старик говорил Лизель, — сад, кроссворды, дождь, садовников… Георгу тяжело было думать об этом. Вдруг он понял, что Лизель права. Старик лежал такой безучастный, он уже со всем смирился, но не мог покинуть этот мир, не исполнив своего последнего желания. Однако Хойкен не хотел упускать последний шанс. Он согласился держать отца в клинике, чтобы Лоеб попробовал сделать все, на что способна медицина. Всякий раз, выходя из палаты, Георг оборачивался на пороге, ожидая увидеть улыбку или другой знак, но старик тихо смотрел на него, приоткрыв рот.

Если Хойкен куда-нибудь отлучался, то позже заезжал в клинику еще раз. Вечером с отцом не разрешалось говорить, можно было только посмотреть на него издали, так, чтобы старик его не видел. Георг наблюдал за ним и все время вспоминал слова Лизель: «Отец хотел бы пройтись по саду в своих старых черных туфлях на босу ногу».

После этого Хойкен еще долго кружил по улицам, проезжал через южный мост, потом на север и по зоологическому мосту возвращался обратно. В номере его уже ждал CD-плейер и легкая джазовая музыка. Он слушал ее до полуночи, лежа на кровати, мечтая и наслаждаясь молочным светом южного фасада величественного собора. По примеру отца, Георг не выходил из номера, и все, что было нужно, ему приносила обслуга. У него, как у дурака из сказки, было три неисполненных желания.

Хойкен уже много лет не был в филармонии, а на концерте музыки в стиле барокко — вообще впервые. За полчаса до начала он стоял внизу, на берегу Рейна — прилично одетый господин, который вышел подышать свежим воздухом. Георг немного поломал голову над тем, что ему надеть. Что надевают, когда идут слушать цимбалы, пару струнных и белокурую диву, распевающую «Lamento»? Он решил, что наденет свой темно-синий костюм без галстука — открытая рубашка подойдет для такого торжественного спектакля. Ему хотелось чувствовать себя непринужденно и легко, во всяком случае, свободнее, чем в своем офисе, где он никогда не появлялся без галстука. Уже пора идти. Чувствуя легкое волнение, Хойкен посмотрел на часы. Последний раз он переживал что-то подобное, когда был школьником и хотел познакомиться с какой-нибудь девочкой. Тогда он болтался без дела, поджидая свою красавицу, а когда она появлялась в цветастом платье, рад был тотчас же исчезнуть.

О чем он будет говорить с Яной? Как и отец, Хойкен слабо разбирался в музыке. Светскую беседу в узком кругу он еще мог кое-как поддержать, но даже это для него всегда было тяжело. Георг не знал, о чем говорить на свидании. У него было неприятное ощущение, что он делает что-то такое, что потребует от него напряжения, и чувствовал себя не в своей тарелке. Такая же дрожь в желудке появлялась у него во время экзаменов в школе. Хойкен не мог понять, почему давно забытые ощущения вернулись именно сейчас, после всех этих лет, во время которых ему приходилось справляться с трудностями совершенно иного рода. Но в глубине души Георг догадывался, что его страшит. Он боялся, что Яна появится перед ним в чем-то сияющем, надетом специально для него. Больше всего ему хотелось бы избежать такого натиска. Он не мечтал ни о чем особенном, просто в этот теплый, прекрасный вечер хотел наслаждаться концертом, на который попал по воле случая, поддавшись своему настроению.

Черт, уже пора идти! Не может же он и дальше стоять на берегу Рейна, как будто не он сам все это затеял. «Наслаждалась покоем, к которому стремилась моя душа…» Эта ария нравилась ему больше всего. Он слушал ее много раз, даже однажды ночью прослушал весь диск. К счастью, у Кожены было не сопрано, как у Марии Каллас. Сопрано он не выносил. Голос Магдалены звучал приятно и мягко, словно она пела для своих хороших друзей, когда можно даже иногда взять не ту ноту. В нем чувствовалась теплота, кроме того, певица четко произносила слова. Это ему тоже нравилось. Хойкен любил понимать, о чем поют, а не вслушиваться в пение. Так о чем же он беспокоится? Он подготовлен, он выполнил домашнее задание, а сейчас нужно идти в зал. Эти два часа он выдержит с честью.

Хойкен узнал Яну сразу, как только вошел в фойе. До начала концерта оставалось около двадцати минут. Всюду прохаживались немолодые пары, по их многозначительным взглядам можно было заключить, что они собрались прикоснуться к возвышенному. Яна стояла среди этих людей совершенно спокойно. Она не озиралась, а перелистывала программку, словно пришла сюда одна. Однако выглядела она при этом так, что все присутствующие, тайно бросавшие на нее заинтересованные взгляды, понимали, что эта высокая красивая девушка в темно-синем платье на тонких бретельках не могла прийти сюда одна. Костюм Хойкена был только чуть-чуть светлее ее платья. Когда Георг направился к ней, все выглядело так, будто они заранее договорились, что оденут на концерт. Он с удовольствием сбежал бы сейчас отсюда в свой номер, чтобы переодеться во что-нибудь другое, так неприятно было ему все происходящее. Хойкен сглотнул и замедлил шаг. Там стояла не его секретарша, а молодая женщина, которая ждет своего любовника.