— Теперь ты будешь видеть немного лучше, — сказал дядюшка, обращаясь ко мне, а я наклонился над газетой, которая была развернута и лежала на стуле. Я посмотрел вблизи на помещенную в газете фотографию.

На фотографии у него были черные гладкие волосы, начесанные наискось через лоб к одному глазу. Усики под носом были такие же черные, как и волосы, а от глаз у него шли какие-то лучики, как будто он излучал свет. Так что он действительно напоминал Чаплина, который как раз играет в фильме, идущем в «Париже» за углом, достаточно симпатичного мне. И улыбался так же, как он. На фотографии он подавал руку кому-то, кого, видимо, любил. Я поднял голову и посмотрел по направлению к столу, дядя курил сигарету и задумчиво смотрел на подсвечник, мать смотрела на ободок серебряного подноса, который напоминал ошейник огромного пса, четвероногого друга, она не обращала на меня внимания, но мужчина, куривший сигарету, пил и одновременно поглядывал на меня. Я слегка задрожал. Почему он на меня так смотрит, промелькнуло у меня в голове, что это значит? Чужой незнакомый человек в нашем доме, ждущий отца, почему он так смотрит на меня и не произносит ни слова?

Вдруг мне стало еще хуже, я чуть не поднялся и не ушел, хотя бы в переднюю. Но потом я опять наклонил голову и продолжал глядеть на фотографию в газете. На этой фотографии взгляд был гораздо дружелюбнее, это было ясно. Неожиданно я вспомнил, что слышал, будто он любит молодежь — мальчиков и девочек, — на каникулы посылает их в замки обыкновенных рыцарей, где они играют в разные игры с приключениями, а когда наступает вечер, они зажигают костры, играют на дудках и барабанах и, пронеслось у меня в голове, непременно идут по следу и бросают лассо… Господи боже, я вдруг вспомнил, что слышал в передней, — отец хочет меня отослать, отправить на каникулы к скаутам. Чудесно, ведь там меня могли научить ходить по следу и бросать лассо, золотая западня… Я чуть не фыркнул. Я посмотрел на мужчину — он как раз отвернулся от меня и подносил ко рту рюмку с прозрачной белой жидкостью, сверкающий бриллиант, солнце… Минуту я молча наблюдал, как он пьет… а потом, как отбивает перстнем такт по столу, тихо напевает какую-то песенку, при этом незаметно покачивает головой с длинными волосами и легко притоптывает ногой, потом я скользнул взглядом к стулу, на котором он сидел, и увидел, что со стула свисает фалда фрака, а на стуле, стоящем слева, лежит букет красных роз… И сразу же мне пришла в голову невероятная мысль, что это какой-то дирижер, который сам себе подарил букет…

— У нее расстроены нервы, — снова вдруг повторил дядя, — но Гини должен приехать немедленно. Нельзя терять ни минуты. Пусть она сходит на почту. — Он посмотрел в сторону окна, вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листок и написал несколько строк.— Это телеграмма, — сказал он и подал ее матери, — надеюсь, он поймет…

— Боюсь, у него нет визы на въезд, — сказала мать, читая телеграмму. — Завтра воскресенье и в посольстве никого не будет. Он может приехать в лучшем случае во вторник утром.

— Это все равно, — сказал дядя. — Значит, приедет во вторник утром.

И мать позвала Руженку.

— Пожалуйста, отнесите это немедленно на главный почтамт, — сказала она тихо. — Это телеграмма Гини…

Руженка схватила листок и выбежала.

— Возьмите такси,— крикнул ей в переднюю дядя, — это далеко и может пойти дождь!..

В это время часы в передней пробили семь, значит было без десяти.

— Уже должны быть известия, — сказала мать, — а муж еще не приехал.

— Еще не приехал, — повторил дядя, — но будет здесь сию минуту. Может, он уже возле дома. Включим радио…

Я должен был встать и отойти от своего стула, где лежала газета, и покинуть столовую. Хоть на минуту выйти и подышать другим воздухом. Хоть на секунду в кухню, к Руженке, этот гость чем дальше, тем больше меня беспокоил. Понемногу я начинал его бояться…

— Я должна взять зонтик, — сказала Руженка, она как раз надевала перед зеркалом шляпу. — Пока дождь не идет… а если… Коцоуркова могла и ошибиться. Господи,— вздохнула она, — какой только человек выдумал эту весеннюю погоду…

— Кто этот человек? — вздохнул я. — Охотнее всего я бы удрал отсюда.

Руженка махнула рукой и сказала, что этого никто не знает.

— Может, это дьявол, — сказала она, — потому что господь бог должен был бы послать людям весной немного солнца и ясного неба. А все кругом затянуло, будто вот-вот настанет судный день. Не забыть бы, когда вернусь, вымыть вон ту глиняную кружку… — она показала на стол, — а после воскресенья купить козлятины, как пани Гронова. Из этого их подвала никто не блеет. — Руженка посмотрела в зеркало. — Живого козла там, конечно, нет. Если бы он его зарезал, я должна была бы услышать. Он все же не сумел бы так сразу и тихо, чтобы даже не заблеял. Тогда у него должна была быть по крайней мере еще и коза.

— А у нас тут будет Гини, — сказал я.

Когда я, с трудом пересилив себя, вернулся в столовую, матери за столом уже не было, она сидела в кресле, ближе к буфету и пила кофе, который, должно быть, совсем остыл. Дядя стоял, опершись о буфет, и курил сигару, линией рук и слегка согнутой ноги он отдаленно напоминал графа Штернберга, только вместо цветка держал сигару, а костлявый мужчина во фраке и с длинными волосами стоял у окна, букет красных роз он держал за спиной и без всякого выражения смотрел на дядю и на мать. Действительно, и этими волосами и фраком он напоминал дирижера, который собирается поднять палочку, но еще пережидает минуту. По радио тихо играли Бетховена, я тут же узнал эту музыку.

Где-то вдали гудели органы и вызванивали колокола, кругом горело бесчисленное количество свечей — желтых, сверкающих, мерцающих, словно так же, как и наша люстра в столовой и свеча в подсвечнике на столе, но потому, что тех было много, вокруг разливалось море света. А дедушка стоит посередине в голубом мундире с золотом и пурпуром на