* * *

Небесная гора — черный антрацит — никуда не делась, напротив, стала больше, спустилась к самым крышам, расталкивая послушные серые облака. Ни стука, ни шороха, тяжелая твердь была безмолвной, она словно притягивала звуки, оставляя лишь легкий треск льда на растоптанных лужах. Невиданная чуждая мощь глядела с близких высот на плоскую беззащитную планету, готовая рухнуть, проломить тонкую земную корку, взметнув к небесам огненные волны, притаившиеся под ее поверхностью. Смирись, человек!..

Двое, неторопливо идущие по заснеженной улице, не смотрели на небо. Хруст льдинок под ногами, холодный ветер, забирающийся под воротник, негромкий звук голосов… Их маленькая Вселенная сомкнулась, став недоступной даже для погибели, нависающей с тяжелых зимних небес.

— Если хочешь, называй Филибером. Николай — не совсем мое имя, это имя деда. Я взял его не только в память о том, кто дал жизнь моей матери, но также из чувства справедливости. Его некому вспомнить, от него осталась только одна фотография, нет даже года рождения. Он был расстрелян за двадцать один год до того, как появился на свет я.

— Как страшно, Филибер… Моего деда тоже расстреляли, он был повстанцем, «красным», его убили русские солдаты совсем недалеко от моей родной Варшавы, в Зомбках, на правом берегу. Страшно — и странно. Я, полька, готова умереть за Россию и буду убивать «красных»… Филибер! У меня к тебе просьба — не смей меня жалеть. Ты все понял, у меня туберкулез, очень тяжелая форма, память о немецком плене, будь он проклят. Но — не смей! Я — не тургеневская девушка, не призрак на кладбище. И не обращай внимания на шуточки о свадьбе. Почему-то всем кажется, что это очень смешно. Жених не сможет даже поцеловать меня у алтаря — безопаснее приложиться к пробирке с ядом. Но я — живая и буду жить. А когда мы… Когда вокруг никого нет, можешь называть меня Сашей, так меня звали в детстве. Может быть, ты знаешь, в Польше Оля — это Александра, отсюда и путаница… Представляешь, чуть было не сказала «когда мы не в строю»!

Они шли по холодному пустому городу, которые так и остался для них чужим, сжавшимся до узости нескольких еле знакомых улиц. Город не смотрел на них, занятый иными заботами, напуганный близкой войной, уже подступавшей к самым окраинам. Они тоже пришли с фронта — и уходили на фронт, ставший для них важнее всего, важнее даже этих коротких минут под черным враждебным небом. Влюбленные говорят о чем угодно, кроме войны. Они говорили о войне.

— Марков прав, Филибер. И Корнилов прав, он просто не умеет общаться с людьми, он очень одинок, ему нелегко. Командовать армией, которой нет — что может быть тяжелее? Филибер, поговори со своими, еще не поздно. Вместе мы победим, обязательно победим, ты должен поверить, должен согласиться!.. Если хочешь, если ты действительно хочешь, я буду в твоем полку, в твоем батальоне, я пойду вместе с тобой в атаку, буду рядом, пока мы не победим — или пока ты будешь этого желать.

— Сергей Леонидович прав, Саша. Нас слишком мало, мы погибнем врозь. Но еще опаснее менять уже принятое решение, сворачивать на полном ходу. Чернецов начал свою войну, мы видим цель — и только от нас самих зависит добьемся ли мы победы. Корнилов и Алексеев даже не представляют пока, куда вести «добровольцев». Не хочу быть пророком… Но их решение может быть не самым лучшим. Мы уже в бою, Саша, мы в атаке. Если хочешь, пойдем рядом. Я этого хочу.

Они оба знали, что от слов почти ничего не зависит. Фронт был близко, черное небо-гора касалось крыш, их незаметные следы заносил мелкий колючий снег, и страшный месяц мертвых — февраль-«доживи до весны» — вступал в свои права.

* * *

— «Походный офицерский прибор» — не без гордости сообщил подпоручик Принц. — Из шести предметов. Первое и главное: котелок с дугой, исполнен из меди желтой, никелированной!

На котелок я и обратил внимание, когда открыл дверь знакомого номера «Европейской». Стол у закрытого шторами окна, моя полевая сумка сдвинута к самому краю, а посредине…

— Нумер второй — крышка, заменяющая сковороду, нумер третий — ручка помянутой сковороды, далее чайник и кружка и, наконец, шедевр людской изобретательности — яйцо для чаю, по-простому — ситечко… Николай Федорович, наши все такое купили, у кого, конечно, денег хватило. Традиция!

Бывший юнкер и будущий Ален Даллес определенно доволен собой. Ну, с традицией не поспоришь!

— На чай давали?

Я сбросил полушубок прямо на диван, прикидывая, не стоит ли, наконец, пришить погоны. Или обойдется? Для их превосходительств я все равно — земгусар.

— В смысле? — моргнул Принц, но тут же сообразил, заулыбался. — Тому, кто первый честь отдаст? Еще бы! Господа «нейтралы», казачки из казармы, как на парад выстроились, «благородиями» величали… Николай Федорович, было три записки, в смысле донесения. Груз уже на станции, под охраной. Охрана не наша, ростовская. Там целый эшелон прибыл, к вечеру еще один ожидается…

Ростовский груз… Деньги и золото из Госбанка — и два эшелона. Если под завязку, два батальона. Неплохо!

— С эшелоном прибыл командующий войсками Ростовского района, он сейчас в Атаманский дворец поехал.

— Угу…

Я подошел к столу, водворил на место полевую сумку, ткнул пальцем в «медь желтую, никелированную». Шесть предметов, однако. Тяжеловато будет — и многовато, разбаловались господа офицеры с денщиками и ординарцами. Яйцо для чаю! Мне и полевого котелка на все случаи хватало. Наш советский алюминий…

— Вот что, Сергей. Теперь без шуток. Если чувствуете, что не потяните, отказывайтесь сразу. Нужно сформировать группу, скажем, взвод — из наших, из тех, кому верите. Но и местные пригодятся, человек пять, чтобы входы-выходы знали. Шоферы — трое или четверо. Оружие — только револьверы, винтовок не брать. Стрелять, скорее всего, не придется… Но… Всяко случается.

Я специально смотрел в сторону. Путь подумает, пусть осознает. Шутки действительно кончились… Можно, конечно, обратиться к Чернецову, но у Кибальчиша в отряде — сплошные гимназисты. Мои ребята все-таки покрепче. А брать первых встречных — себе дороже.

— Николай Федорович, я все сделаю. Разрешите приступить?

За холодными стеклышками очков — холодный спокойный взгляд. А вырос парень!

— Приступайте, — улыбнулся я. — Чтоб вам было легче, могу пообещать, что… «Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства».

Сообразит? Мои студенты полчаса затылок бы чесали.

— Можете быть покойны, ваше высокопреосвященство!

Удивило не то, что вспомнил, а как ответил. Я поглядел ему прямо в глаза — и действительно успокоился.

— Могли бы сказать «Monseigneur», — хмыкнул, — или даже «Eminentio cardinalis». Проявили бы е-рун-ди-цию!

Это чтобы не слишком задавался.

* * *

Целый день стирает прачка.

Муж пошел за водкой.

На крыльце сидит собачка