Но ничего из этого не приносит мне облегчения или радости. Я просто опустошена.

Что меня держит на плаву – так это разрешение от Джоди полчаса в день заниматься режиссурой «Ромео и Джульетты». Видимо, она заметила мое настроение в последнее время, а может, просто сжалилась над моим отсутствием энтузиазма и хотела дать мне приятный участок работы.

Единственная сцена, которую я отказалась режиссировать, – с братом Лоренцо. Я не говорила с Оуэном ни разу с тех пор, как вышла из его дома. И с Уиллом тоже, да и не хотела бы, даже попытайся он. Но в то время как наш разрыв с Уиллом кажется незначительным, будто из чужой жизни, то, что я потеряла в отношениях с Оуэном (и то, что в них так и не произошло), ранит все так же сильно, как и в тот день.

Явный признак моего отчаяния – то, что я много времени вне школы провожу в «Вероне». «Верона» – место, где нет ни Уилла, ни Оуэна, и что еще лучше – там я всегда могу найти Энтони. Мы с ним оба с разбитыми сердцами и проводим дни и вечера между его сменами, грустя над старой бесплатной пиццей. Хотя Маделайн иногда заглядывает и пытается присоединиться, у нее не так уж много опыта по части разбитых сердец. Точнее, его вообще нет. А у нас с Энтони есть дела и поважнее, чем нытье. Его прослушивание в Джульярдской школе уже близится, и я ему помогаю выбрать монолог.

Кажется, я уже видела тысячу прочтений дюжины разных монологов у зеркала в мужском туалете к тому моменту, как убеждаю его выбрать на основании отклика зрителей на вечере открытого микрофона.

Я благодарна, что есть на что отвлечься. Покуда я занята выбором идеального монолога для Энтони, можно не проигрывать в голове слова Оуэна и не вспоминать то, каково мне было в его объятиях на одну пронзительную секунду. Должно быть легко его забыть. Мы были вместе всего несколько минут. Но эти минуты значили больше, чем несколько месяцев с Тайлером или несколько недель с Уиллом. Я не знаю, как забыть то, что казалось таким настоящим.

Так что я и не забываю. Помню все, как есть.

* * *

Я захожу в четверг вечером в «Луна Кофе», и не удивлена, что там уже сидят все студенты театрального класса. Хотя он и не такой громкий, как Тайлер, Энтони все равно считается безоговорочно лучшим актером школы. Все набились в маленький зал и сидят на деревянных столиках, бордовых кожаных диванчиках и ковриках на полу – занят каждый дюйм пространства.

– Тут есть место, – говорит кто-то слева от меня. Я поворачиваюсь и вижу Уайятта Родса, который ухмыляется мне с одной из пристенных скамеек под окнами. Я опешила. Не думала, что Уайятт интересуется такими мероприятиями. На нем не футболка поло, а модная розовая рубашка, и три верхние пуговицы расстегнуты. Это уж слишком, и это ровно такой наряд, который всего пару месяцев назад заставил бы меня пускать слюни.

Уайятт кивает на сиденье рядом с собой. Оно вряд ли рассчитано на двоих, но судя по его виду, на это он и надеется.

– А ты тут что делаешь? – спрашиваю я. Он моргает, явно удивленный тем, что в моем ответе совершенно нет флирта.

– Открытый микрофон. Чтение стихов всегда действовало на женщин, – я замечаю у него на коленях сборник Неруды и вспоминаю, как Оуэн говорил, что хочет передать лирику Неруды в тексте своих песен.

Я морщусь, пытаясь отбросить это воспоминание. Теперь мне полагается сказать что-то кокетливое, спросить Уайятта, кого он сегодня собирается впечатлить. Он выглядит великолепно, как всегда, и он соткался словно из воздуха прямо в тот момент, когда мне нужен кто-то новый.

Я молчу.

– Что такое, Меган? Мы как будто давно с тобой не болтали, – говорит он, не понимая, что происходит.

– Извини, Уайятт. Не могу, – говорю я ему. Я не хочу с тобой больше заигрывать, потому что мне недостаточно игр. Мне нужно все. Оно было у меня всего на секунду, но я больше не могу себе лгать. Заигрываний никогда мне не было достаточно. – Удачи тебе со стихами, – вместо этого говорю я и ухожу.

В центре комнаты я замечаю Дженну, машущую мне рукой с диванчика. Я пробираюсь туда через скопление людей, которые сидят на всем, на чем только можно, и она сдвигает свою руку, освобождая мне место на подлокотнике как раз вовремя, потому что Энтони выходит к микрофону.

– Итак, я знаю, что на таких вечерах обычно царит атмосфера дружеской поддержки, но на следующие полчаса вынужден эту ерунду отменить. – На нем угольно-черный костюм, который, как мне известно, он купил для прослушивания в Нью-Йорке. – Я проверяю монологи. Топайте ногами, если не нравится, и кричите, если нравится. Договорились?

Я кричу вместе с остальными учениками-театралами, от чего закатывают глаза другие участники вечера – двое бородатых парней с мандолинами в углу.

Энтони выразительно прокашливается. Все мы затаиваем дыхание, и воцаряется тишина, нарушаемая лишь шипением кофе-машины.

– Три вещи прояснились окончательно, – начинает Энтони. Я хмурюсь. Это точно не из тех монологов, что мы готовили. Чехов? Ибсен? Беккет?

– Во-первых, Эдвард – вампир. Во-вторых, он хочет попробовать мою кровь…

Комната разражается топотом, перемежаемым парой подбадривающих криков. Я улюлюкаю со своего подлокотника, узнав известное признание в любви из книги «Сумерки» Стефани Майер. Энтони опирается на микрофонную стойку, чтобы не упасть со смеху.

– Ладно, теперь серьезно, – обещает Энтони, поправляя галстук. Он закрывает глаза, выдерживая секундную паузу, чтобы собраться. Когда он снова смотрит на нас, то это уже другой человек.

– Потому что она тебе не по зубам, сынок. Правда тебе не по зубам…

Он продолжает речь, и я наблюдаю за реакцией остальных учеников. Он выбрал Шекспира для двух классических монологов, которые требуются в Джульярдской школе, и Чехова для современного, но ему нужен еще один современный. Я много недель пыталась убедить его отказаться от знаменитой речи из сценической версии «Нескольких хороших парней» Аарона Соркина. Это неизбежно влечет сравнение с Джеком Николсоном, а таланты Энтони лучше подходят к тонким оттенкам, чем к яркой экспрессии. Ну и естественно, я замечаю скептические взгляды и сжатые губы на лицах в толпе, и хотя порой раздаются подбадривающие вскрики, топот постепенно нарастает, пока Энтони не останавливается посреди фразы.

– Что, правда? Не нравится вам Соркин? – говорит он, выходя из образа и потирая шею.

Топот продолжается, становясь даже громче. Энтони печально качает головой.

Я кричу с места:

– Скорпиус!

Я ожидаю услышать раздраженный вздох, когда Энтони узнает мой голос. Каждый раз, когда он начинал речь из «Нескольких хороших парней» в туалете «Вероны», я его прерывала и настаивала на монологе Скорпиуса Малфоя из пьесы «Гарри Поттер и проклятое дитя». Энтони отчаянно сопротивлялся – он возражал, что это слишком коммерческое, чтобы вызывать уважение. Но это неважно. Ему эта речь дается великолепно. Он легко переходит от праведного гнева до уязвленной слабости и заключает целый мир печалей всего в пару строк.