Барант называет и такую особенность русского национального характера, как восприимчивость низших слоев к разного рода слухам. На страницах «Заметок» он рассказывает о том, что несколько лет назад в Воронежской губернии прошел слух, будто бы за Уралом всем крестьянам, пожелавшим там обосноваться, дают землю в количестве пяти десятин. Доведенные до отчаяния голодной жизнью, более 20 тыс. крестьян, по словам Баранта, с семьями, детьми, погрузив на телеги свой жалкий скарб, отправились в путь. «Если русский крестьянин во что-то страстно поверил, его невозможно переубедить; ему свойственно упорное недоверие ко всякому, кто пытается оказать на него давление. Это было жалкое зрелище; многие крестьяне умерли от голода и лишений, прежде чем их заставили вернуться»[536].

Итак, монарх, пусть абсолютный, но вынужденный считаться с общественным мнением и ответственный за судьбу отечества; общественное мнение, пусть без «трибуны и газет», но начинающее заявлять о себе; массы трудового населения, еще далекие от общественной жизни, но в будущем способные оказывать влияние на принимаемые в стране политические решения – такой Баранту, либеральному политику, стороннику режима представительного правления, видится Россия. Именно в умеренных реформах, в диалоге между государством и формирующимся гражданским обществом, по его убеждению, заключались залог стабильности и спокойствия государства и гарантии от революционных потрясений, свидетелем которых он был у себя на родине и опасность которых он видел в России вследствие затягивания с решением крестьянского вопроса и сохранения крепостного права. В то же время либерал Барант, убежденный противник неограниченной власти, сам факт существования абсолютной власти признавал совершенно необходимым для России. Характерно, что это убеждение было свойственно едва ли не всем послам Франции в России в рассматриваемое время.

Положению крестьянства, крепостничеству посвящены многие страницы «Заметок» Баранта. Во Франции с давних пор существовала устойчивая неприязнь к сохранявшимся в России до середины XIX в. проявлениям «азиатского деспотизма». Как справедливо отмечает П.П. Черкасов, крепостная зависимость десятков миллионов крестьян, по мнению французов, являлась «одним из наиболее очевидных свидетельств “патриархального варварства русских”». По словам историка, «это была одна из причин, по которой многие во Франции не склонны были считать Россию полноценным европейским государством»[537].

Начинает Барант с идиллического повествования о крепостных шефа жандармов графа А.Х. Бенкендорфа, с которым он был хорошо знаком и который рассказывал послу, будто его крестьяне, ощущая себя «счастливыми и довольными», сами предложили увеличить оброк, лишь бы он отказался от намерения их продавать[538]. Подобные суждения Барант слышал и от графа Орлова: «Нередко бывает, что крестьяне, когда они довольны своими господами, приходят им на помощь и оплачивают полностью или частично их долги, чтобы они только не продавали свои земли и чтобы крестьяне не перешли к другому хозяину». Граф Орлов рассказывал послу, будто его дядя Григорий Орлов слыл таким добрым помещиком, что, когда он покупал очередные земли с крестьянами, те сами предлагали оплатить часть суммы[539]. Аналогичные суждения Барант слышал и от своего соотечественника генерала К.И. Потье[540]. Характерно, что о России Барант предпочитает узнавать не от русских, а именно от французского генерала, от которого, по его словам, он получил самую полезную и полную информацию о русском народе. Так вот, генерал Потье, прочно обосновавшийся в России, ставший здесь крупным земельным собственником благодаря удачной женитьбе, рассказывал Баранту, что крепостные крестьяне в России «…не только не жалуются на свою судьбу, но считают себя не только совершенно счастливыми, но абсолютно свободными». «Взгляните, – говорил Потье Баранту, – есть ли в Европе муниципалитеты, имеющие такие обширные свободы, как русские крестьяне? Они выбирают своих магистратов, сами распределяют налоги, которые следует платить собственнику и общине, по своему усмотрению поставляют рекрутов. Часто они не имеет другого управляющего, кроме как выборного магистрата, или “голову”»[541]. Действительно, положение государственных крестьян в России было лучше, нежели положение крестьян владельческих: у них были введены зачатки самоуправления: «сельские общества» и волости имели свои сходы, избирали «голов», «старшин» и особых судей; их обеспечивали зерном в неурожайные годы, давали податные льготы, малоземельных наделяли землей.

Несмотря на подобные заверения, Барант сомневался в реальности социального мира между крепостными и помещиками. Он пишет в своих «Заметках», что вследствие крестьянских волнений и участившихся случаев расправ крестьян над помещиками некоторые из последних «…не рискуют жить на своих землях и никогда там не бывают»[542]. По мнению В.А. Мильчиной, «Барант был одним из редких собеседников А.С. Пушкина, склонных внимательно прислушиваться к его рассуждениям об угрозе, которую таит в себе крестьянский бунт»[543]. Тем более что в бытность Баранта в России крестьянские восстания вспыхивали постоянно. На страницах своих «Заметок» посол описывает крестьянский бунт в Симбирске и отмечает: «Каждый год в разных частях империи происходят подобные вспышки, однако их – более или менее быстро, но всегда с легкостью – подавляют». Правда, продолжает дипломат, «ни правительство, ни помещики об этом ничего не говорят, по крайней мере иностранцам. Благодаря расстояниям и редкому населению эти восстания всегда носят локальный и изолированный характер»[544].

Кроме того, социальная гармония между крепостными и помещиками, по словам Баранта, вряд ли была возможна по причине отсутствия у крестьян и в целом у низших сословий гражданских прав. Он писал: «Куда может пойти свободный крестьянин?.. Допустим, что у него есть деньги, но закон не позволяет ему приобрести землю, поскольку он не дворянин. Может быть, он найдет себе применение в другой сфере? Но там есть свои работники, и в его услугах никто не нуждается. Он оказывается привязан к земле и становится неотделим от нее»[545].