В целом развитие книгоиздательского дела в России Барант считал очень хорошим симптомом. Он отмечал, что если тридцать лет назад в Москве и Петербурге были один-два книжных магазина, то «сегодня это стало большим бизнесом».

Резюмируя свои впечатления о состоянии народного просвещения в России, Барант писал: «…мне кажется, что, с одной стороны, правительство прилагает усилия, работает над тем, чтобы развивать просвещение так, как оно это понимает. В то же время в обществе существует свое собственное движение, независимая потребность совершенствовать свой разум и обретать знания. Это явление совсем новое и находящееся в стадии становления»[581]. Оценивая деятельность Министерства народного просвещения во главе с графом С.С. Уваровым, в своем кругу Барант остроумно выразился следующим образом: «…de loin c’est quelque chose, de près – ce n’est rien»[582].

Итак, какой же итог можно подвести размышлениям французского дипломата о современном состоянии России и перспективах ее развития? По его глубокому убеждению, российское общество в массе своей стремилось к прогрессу, развитию, совершенствованию, однако эти импульсы пресекаются властями на корню. Барант, либерал, сторонник эволюционного пути развития, осторожного и поступательного реформирования общества, прекрасно понимал, что отказ от этой политики чреват революционными потрясениями и связанными с ними экстремизмом и насилием. Ему уже довелось пережить две революции у себя на родине, и он видел симптомы этой грозной болезни в России, усматривая в качестве единственного средства излечения проведение тщательно подготовленных и умеренных реформ, отвечающих потребностям модернизирующегося российского общества. В то же время французский дипломат предостерегал от поспешности в деле реформирования и полагал, что спонтанные и непродуманные действия могут быть столь же опасны, как и отказ от политики реформирования.

Признавая, что император Николай I понимал необходимость решения крестьянского вопроса и предпринимал определенные шаги в этом направлении, в то же время Барант считал, что царю были чужды всякие либеральные и прогрессивные идеи, интенсивно развивавшиеся в Европе и вызывавшие у самодержца лишь антипатию. Посол с сожалением констатировал: «Теперь правительство видит свою цель в том, чтобы остановить общество в его нынешнем состоянии. Долгое время император и правительство шли впереди народа, теперь они хотят его остановить»[583]. Впрочем, Барант был настроен весьма оптимистично и не усматривал непосредственной опасности для государя и российского государства в целом.

Пытаясь понять сложившуюся в России ситуацию, Барант задается следующим вопросом: «…чувствуют ли себя несчастными и угнетенными крепостные крестьяне и низшие слои общества? Пропитаны ли они духом недовольства и безмолвной ненависти?.. Есть ли в их сердцах тайные мысли, сокрытый дух бунта и мести?» Ответ для него не очевиден. По словам дипломата, некоторые в России уже были «объяты страхом жакерии» и полагали, что это «…единственная революция, которая может угрожать России». Однако добавляет он, «если послушать то, что говорит большинство разумных людей, опасность не является неизбежной»[584].

«Заметки о России» барона Проспера де Баранта можно воспринимать как пример популярной сегодня «ментальной карты», или «воображаемой географии». Как справедливо отмечает В.А. Миль-чина, «…всякое изображение путешественником чужой страны есть не что иное, как конструкция, плод тенденциозной концептуализации, зависящей от множества факторов: личных убеждений пишущего, идеологической моды, исторической ситуации, степени изученности данной страны»[585]. Все это необходимо учитывать, анализируя наблюдения французского дипломата.

Россия, воссозданная на страницах «Заметок» барона де Баранта, порой неказистая, с покорным народом, его рабской психологией и непонятной религиозностью, когда, по меткому замечанию посла, «строгое следование религиозным канонам вовсе не препятствовало ни пьянству, ни нарушению порядка, ни обману, ни воровству». Но главное, что можно вынести из «Заметок» Баранта, – это глубокая убежденность их автора в общности путей развития европейской цивилизации и России, которую он, в отличие от многих его современников-соотечественников, отнюдь не считал варварской и деспотичной. Не склонный идеализировать российскую действительность, он демонстрирует симпатию и сочувствие к нашей стране, веру в ее большой потенциал, в мощь русского духа и русского народа. А то, что М. Кадо охарактеризовал работу Баранта как враждебную России, (характерно, что французские исследователи, изучавшие «Заметки» Баранта, и в частности, весьма объективный историк Ш. Корбе, не зараженный антирусскими настроениями, также считали работу Баранта враждебной России) говорит лишь о том, что у книги столько интерпретаций, сколько у нее читателей. Каждый видит то, что хочет увидеть, а цитат для создания крайне одиозного образа России можно надергать и у доброжелательного барона де Баранта.

На мой взгляд, работа Баранта в значительной степени разрушала сформировавшиеся во Франции и в целом на Западе стереотипные представления о России. Но во многом именно по этой причине она и была забыта.

«Крым вдруг вошел в моду» – эти слова были произнесены вовсе не в наши дни, а в первой половине XIX в. нашим добрым знакомым бароном де Барантом.

Мы уже знаем, что в Крыму посол оказался, возвращаясь в Россию из отпуска. В период углубления Восточного кризиса он хотел своими глазами увидеть, что происходит в Крыму, а главное, в Севастополе, который и был основной целью его визита[586].

Итак, Крым глазами французского дипломата, каков он? Крым Баранта поразил. Сначала своей природой, которая напомнила ему Генуэзскую Ривьеру, а поселения в районе Ялты вызвали воспоминания о сельских домах в окрестностях Женевы и Лозанны. Баранту очень понравился мягкий климат, похожий на климат Лангедока, позволявший выращивать в естественных условиях многие средиземноморские культуры. Он не заметил в Крыму апельсиновых деревьев и алоэ, но видел растущие там инжир, оливки, гранаты, землянику, мастиковое дерево, зизифус[587]. Все это напомнило Баранту его «милую Францию», и он нашел, что Крым, удаленный от центральной России, а, следовательно, от жесткого контроля столичных властей, имеет все шансы стать наиболее европеизированной частью Российской империи[588].