Между тем тот, кто намеревался раз и навсегда вывести Андрея Липского из игры, – на этот раз, вопреки обыкновению, бесплатно, просто затем, чтобы самому в ней остаться, – был уже неподалеку. Заметив показавшуюся на освещенном фонарем пространстве знакомую фигуру со спортивной сумкой на плече, этот человек погасил в пепельнице купленного по случаю за бесценок драндулета закуренную минуту назад тонкую сигариллу и, вынув из кармана куртки, одну за другой аккуратно натянул на руки латексные медицинские перчатки.

Дмитрий Кошевой не без оснований подозревал, что тоже находится в не шибко завидном статусе дичи. Но это было ему не в первой; тут следовало просто соблюдать осторожность, все время оставаться начеку и, если что, стрелять первым. Стрелять, правда, пока было не в кого – именно потому, что Кошевой соблюдал все мыслимые меры предосторожности.

Так, во всяком случае, считал он сам. Человеку свойственно ошибаться, и те, кто не попал Кошевому на мушку потому, что были хитрее и осторожнее его, находились гораздо ближе, чем ему хотелось бы. Он был преследующий дичь охотник, по следам которого крадется голодный тигр-людоед, – хрестоматийная ситуация, в которой рано или поздно оказывается почти каждый, кто сделал убийство своей профессией.

Выследить Липского оказалось нелегко. На несколько дней он куда-то пропал, как сквозь землю провалился. Продолжая держать под наблюдением квартиры его бывшей жены и несостоявшегося пасынка, не говоря уже о его собственной берлоге, Кошевой предпринял кое-какие изыскания и за эти дни узнал о Липском все, что один человек может узнать о другом, не применяя к предмету своего интереса форсированные методы ведения допроса.

Потом господин журналист объявился, встретившись со своей бывшей в небольшом кафе недалеко от ВДНХ – местечке, которое явно не подходило для романтических свиданий с такой роскошной женщиной, зато недурно соответствовало требованиям конспирации. К удивлению Кошевого, он был трезв как стеклышко и выглядел основательно посвежевшим – настолько, что Кошевой поневоле задался вопросом: а может, он вовсе и не прятался, а просто находился на излечении?

Впрочем, то, что для кого-то другого стало бы плюсом, в случае с Липским выглядело как большой, жирный минус: выслеживать и брать на мушку трезвенника по определению труднее, чем беспробудного пьяницу. Приняв это к сведению, Кошевой удвоил осторожность и без особых усилий выяснил, где господин писака свил себе временное конспиративное гнездышко. Следовало отдать Липскому должное: гнездышко было свито с умом. Оно располагалось в большом, густонаселенном сталинском доме недалеко от центра. Добрая половина квартир тут сдавалась внаем, причем сплошь и рядом под офисы, арендаторы менялись чуть ли не ежедневно, и никто из постоянных обитателей этого помпезного, медленно ветшающего муравейника, конечно же, не удосужился обратить внимание на еще одно новое лицо, появившееся в калейдоскопе непрерывно сменяющих друг друга незнакомых физиономий. При этом Москва – настоящая, Москва как таковая, а не один из ее бесчисленных, находящихся у черта на куличках спальных районов – была прямо здесь, вокруг, что давало существенную экономию времени и денег на транспортные расходы.

Из этого, между прочим, следовал один любопытный вывод: похоже, господин журналист не просто прятался, а попутно еще и кого-то выслеживал.

Кошевой предполагал, что мистер щелкопер охотится на него. Отдавая должное уму Липского и сохраняя подобающую случаю скромность, Дмитрий склонялся к мысли, что является всего лишь промежуточной мишенью: скорее всего, Липского интересовал заказчик, на которого он намеревался выйти через исполнителя. Чудак, ей-богу! Бесспорно, по части добычи информации он настоящий дока, но расследование заказных убийств – явно не его стезя. Тут надобен богатый опыт и тонкое знание профессиональной специфики; обладая этими ценными качествами, Липский не стал бы наивно рассчитывать на то, что Кошевой под дулом пистолета или под угрозой пожизненного тюремного заключения назовет ему имя, которого не знает.

Снисходительно улыбаясь, Кошевой извлек из-под полы «смит-вессон» – не тот, зарегистрированный и в установленном порядке отстрелянный экспертами в полиции, который постоянно носил при себе, а его купленного на черном рынке близнеца – такого же мощного, смертоубойного, но со спиленным серийным номером и без биографии, нашедшей отражение в полицейских картотеках.

Стрелять из такого револьвера в безоружного, ни о чем не подозревающего человека – это немножечко чересчур, но Кошевой выбрал для этого дела именно «смитти» как своеобразную дань уважения. Он чувствовал себя виноватым перед Липским. Причиненный журналисту вред был непреднамеренным, но что с того? Вина оставалась виной, месть – местью. Стать жертвой мести Кошевой не хотел, загладить вину не мог, но оказать уважение человеку, которому нечаянно нанес невосполнимую утрату, было не только можно, но и должно. А что может быть почетнее для жертвы, чем сознательное, спланированное использование против нее оружия, способного на бегу остановить разъяренного носорога?

Вынув из кармана, он надел на ствол револьвера длинный глушитель, открыл дверцу и выбрался из машины под моросящий дождь. Машина стояла в тени старых лип, выдавая свое присутствие лишь редкими бликами света на стекле и облупившемся хроме отделки. Подождав, пока журналист свернет в арку, что, пронзая толщу дома, вела во двор, Кошевой быстрым шагом перешел улицу.

Арка была сводчатая, длинная, как тоннель, и такая же темная. Войдя в нее, Дмитрий вынул из-за пазухи руку с револьвером. Устье арки впереди напоминало взятую в полуовальную темную раму картину художника-минималиста: размытое пятно электрического света от горящего во дворе фонаря и на его фоне – темная, одинокая, ссутуленная фигура идущего навстречу своей незавидной судьбе человека.

Услышав за спиной шаги, Липский обернулся: он явно был настороже и ожидал чего-нибудь в этом роде. Однако профессионалом он не являлся и рефлексы имел обычные, среднестатистические – можно сказать, обывательские. Поэтому, как бы тщательно он ни готовился к отражению возможной атаки, руки у него, когда он обернулся, все еще были пусты.

А зря.

Липский обладал нормальным человеческим зрением и, оглянувшись, тоже увидел у себя за спиной один лишь темный, лишенный деталей силуэт. К тому же Кошевой в целях конспирации сменил стиль одежды и даже постригся, пожертвовав своей роскошной седеющей гривой. И все же господин блогер его узнал.

– Не думал, что это будешь ты, – сказал он, и его голос разбудил невнятное эхо под каменным сводом арки.

– Глупо получилось, – искренне сказал Кошевой, лаская кончиком пальца спусковой крючок. – Поверь, я не хотел ее убивать, это вышло совершенно случайно.

– Я знаю, – сказал Липский. – За нее тебе наверняка не заплатили.

– Как и за тебя. Это как с костяшками домино: тронь одну – повалятся все. Мне действительно очень жаль.

Это была правда, как и то, что Липский оказался достоин уважения. Он не падал на колени, не лебезил, выклянчивая жизнь, и даже не пытался бежать. От места, где он стоял, до устья арки было метров пять или шесть, что автоматически сводило его шансы добежать живым до угла и скрыться с линии огня к нулю. Понять это было нетрудно, а вот совладать с инстинктом самосохранения и суметь спокойно, с достоинством принять неизбежное – это, товарищи, надо уметь. Липский это умел, и Дмитрий Кошевой в действительности испытывал острое сожаление – как всегда, когда по воле обстоятельств бывал вынужден нанести очередной удар по и без того оскудевшему генофонду европеоидной расы.