«А кто я такой?» – уже не впервые спросил себя свободный журналист Андрей Липский и честно, тоже уже далеко не впервые, ответил себе: «Против них – никто. Вольный писака, ноль без палочки – плюнуть, растереть и забыть. Ну, и?..»

– Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги, – тихонько промурлыкал сосед и, вдруг открыв глаза, спросил: – Может, все-таки вмажем?

– Да спи ты уже, дед Мазай! – раздраженно отмахнулся Андрей.

– Sorry, – отчего-то вдруг перейдя на язык Шекспира, сказал толстяк. – I'm late. London is the capital…

– Окстись, – сказал Андрей, – на баню лезешь. Какая тебе еще «capital of Great Britain»? Спи давай, полиглот!

– О'кей, – сказал толстяк и послушно захрапел.

Андрей мысленно пожурил себя за неосторожность, с которой одним махом пустил насмарку всю свою конспирацию, а потом решил: ничего страшного. Сосед, мягко говоря, нетрезв и наутро вообще вряд ли вспомнит этот короткий, спросонья, ночной разговор. А если вспомнит, то решит, что это ему приснилось, – после буритос, знаете ли, еще и не такое может присниться.

Андрей остановил машину за два квартала от места, которое с некоторых пор называл своим домом, расплатился с непривычно молчаливым, угрюмым таксистом и вышел. Такси укатило, волоча за собой подсвеченный красными огнями задних габаритов шлейф пара из выхлопной трубы. Накрапывал мелкий дождик, было прохладно. Андрей поднял воротник легкой спортивной куртки, надвинул на глаза длинный козырек кепи, вскрыл свежую пачку «честерфилда», закурил и, сунув руки в карманы, неторопливо зашагал под дождем туда, где его никто не ждал.

При большом желании в его теперешней без малого бродяжьей жизни можно было найти что-то забавное и даже вселяющее оптимизм. Он заново привыкал к тому, от чего отвык давно и, казалось бы, навсегда: общественному транспорту, обшарпанным, засаленным обоям, ржавой раковине в ванной, текущим кранам, бугристой неудобной постели, перекусонам на бегу и прочим прелестям нищего, неустроенного холостяцкого быта. Спору нет, это бодрило, но, признаться, уже начало потихонечку надоедать, как рано или поздно надоедает любая игра.

Почти пустая спортивная сумка висела у него на плече, потихонечку тяжелея от впитывающейся в якобы непромокаемую синтетическую ткань дождевой воды. Внутри чуть слышно побрякивало в такт шагам обычное снаряжение вольного охотника за сенсациями: диктофон, фотоаппарат, запасные аккумуляторы к тому и другому, несколько шариковых ручек и карандашей и прочая мелочь, в числе которой с некоторых пор присутствовал предмет, ранее не входивший в список журналистской амуниции Андрея Липского. Таскаться по городу с этой штуковиной было непривычно и, по правде говоря, страшновато; никогда до сих пор Андрей этим не занимался и даже не предполагал, что однажды выйдет из дома с заряженным пистолетом в сумке. Но, как сказал один из его любимых литературных персонажей, жизнь диктует нам свои суровые законы. Им приходится подчиняться, и Андрей подчинялся, хотя, честно говоря, чувствовал себя при этом довольно глупо, поскольку не знал, будет ли от этого хоть какой-то толк. Стрелять он умеет, это верно, и, прицелившись в мишень, скорее всего, не промахнется. Вот только дадут ли ему прицелиться? Ведь, если дойдет до дела, тип с пистолетом, в которого придется стрелять, будет отнюдь не бумажный, как в тире у Кошевого…

Квартира, которую Андрей снял на время своего добровольного изгнания, находилась совсем недалеко от центра, ввиду чего, несмотря на убожество интерьера и убитую, не менявшуюся, наверное, со дня постройки дома сантехнику, обошлась ему в баснословную сумму. Спрятаться можно было за куда меньшие деньги и с гораздо большим комфортом, но Андрей не прятался – он был в засаде. Кроме того, денег у него все еще хватало, а на комфорт, как оказалось, ему по-прежнему было наплевать: есть – хорошо, нет – и ладно, так обойдемся.

Улица, на которой стоял старый, построенный на рубеже сороковых и пятидесятых годов дом, была боковая, тихая. Дорожное движение, и днем не особенно интенсивное, к ночи почти полностью прекращалось, а вымахавшие до третьего этажа липы, которыми когда-то обсадили тротуары, превращали это местечко в уютный, прямо-таки патриархальный уголок старой Москвы – той, которая помнилась с детства и понемногу уходила в небытие, удушаемая петлями транспортных колец и вытесняемая далеко за МКАД стеклянными громадами офисных зданий.

Андрей шел сквозь пронизанную сеющимися с неба каплями вечернюю мглу, шагая по причудливому узору, сотканному на мокром асфальте светом уличных фонарей и тенью липовых крон. Дождь шелестел в липах, за шиворот капало, подошвы промокших мокасин то мягко постукивали по асфальту, то с тихим плеском разбрызгивали мелкие лужицы. Огонек сигареты разгорался и гас, дымок вился над правым плечом, тая в сыром воздухе. Уютно светились окна квартир, из открытых форточек слышалась музыка, бормотание работающих телевизоров, звон посуды и людские голоса. Откуда-то вдруг мощно потянуло вкусным запахом жарящейся на сале картошки, рот мгновенно наполнился слюной, и Андрей, наискосок перейдя пустую проезжую часть, направился к ярко освещенному пятачку на углу, где над склепанным из белой гофрированной жести небольшим павильоном зазывно горела вывеска «Куры гриль».

В непосредственной близости от павильона пахло совсем уже умопомрачительно. Расплатившись и не без труда затолкав в сумку увесистый горячий пакет, Андрей подумал, что это запах канцерогенов, и снова ощутил мягкий наплыв ностальгии и странное чувство, как будто совершил прыжок назад через десятилетия, снова очутившись в золотой поре своего студенчества. Правда, в те времена приобрести на любом углу зажаренную целиком в электрическом гриле бройлерную курицу было невозможно – да, если говорить об Андрее Липском той поры, и не на что. Бутылка кефира, полбатона – эта песня почти целиком была написана про него тогдашнего.

Дождливый московский вечер снова принял его в свои сырые объятия, и, шагая сквозь путаницу неонового света и глубоких, почти черных теней, Андрей с удовольствием отдавался во власть мягкого очарования этих наполненных дождем и сумерками минут. И странно было думать, что эта улица, этот город и этот вечер – просто хрупкая скорлупа, тонкая ширма, за которой беззвучно и опасно перемещаются, скаля зубастые пасти, громадные бесформенные тени. Пока ты держишься на разумном удалении от кулис, твоей судьбой еще более или менее управляет случай. Но стоит приблизиться, отыскать микроскопическую дырочку и мельком, всего одним глазком посмотреть, что делается там, в темноте, как случаю уже нет места в твоей жизни: ты приговорен, и долго ждать приведения приговора в исполнение не придется.

Андрей и прежде знал, как устроен мир, но теперь это ощущение, что он крадется на цыпочках вдоль хлипкой фанерной перегородки, слыша за ней тихие шаги и хриплое дыхание того, кто крадется в том же направлении, готовый при первой подвернувшейся возможности сцапать его и разорвать на куски, достигло небывалой остроты. Он засыпал с ним и просыпался; имя Валерия Французова за эти дни приобрело для него статус нецензурного ругательства, но выйти из игры было уже нельзя, да, если честно, не больно-то и хотелось.