Лахса ахнула:

– Кинтей и Топпот! – Растерянно оглянулась на дочь: – Отомстили за сватовство.

Манихай засуетился, суматошно размахивая руками:

– Что ж мы стоим! Надо скорее в заставу бежать, сообщить багалыку! Пусть ботуров снарядит к мерзавцам, тепленькими их взять!

Знахарка покачала головой:

– Заранее готовились к побегу. Нет толку искать по размякшей земле.

За ужином, пылко порицая преступных «женихов» Илинэ, Манихай громогласно обзывал их дармоедами, разгильдяями и никчемными лежебоками. Так разошелся в праведном гневе, что еле расслышали веселый лай собаки на улице. Дьоллох с Атыном вернулись!

Парни кое-как доползли по грязи, волоча быка на поводу, и встали у изгороди, потрясенные видом опаленной юрты. Слава богам, навстречу выбежали люди – хозяева и гости.

Матушка кинулась обнимать, Атын мягко отвел ее руки:

– Грязные мы.

Наотрез отказался остаться и отдохнуть. Не хотелось показываться чумазым на глаза Илинэ. Но ее среди встречающих не было.

Присел на сани спиною к окнам – отдышаться, новости послушать. Даже во двор не зашел. Дьоллох уселся рядом, как бы ни борола охота поскорее переодеться в сухое, поесть горячее. Лахса всхлипнула:

– Цветы твои сгорели, сынок…

Атын не понял, о каких цветах она говорит.

– Об узорах ли плакать, – досадливо крякнул Манихай.

Огонь, оказалось, не сильно повредил юрту, но обмазка стен почернела, и рисунчатая охристая полоса исчезла под копотью.

– Другие наведу, лучше прежних, – рассеянно пообещал Атын.

Перебивая друг друга, супруги принялись выкладывать новости: о следе под окном и кусочке заячьего меха от шапки, о предположении, что дом подожгли Кинтей и Топпот.

– Они это, они, и думать нечего! – кипятился Манихай. – Подлецы, негодяи!

– Нивани их рост-вес вычислил, и Эмчита подтвердила зрящими пальцами, – тараторила Лахса, – а я сразу смекнула: Кинтей за сватовство отомстил!

Осеклась, да поздно, и, чего уж теперь-то скрывать, помянула об отказе сватам.

Дьоллох вопросительно поглядывал на гостей – что интересного скажут? Гости скромно помалкивали. Манихай доложил, спеша опередить жену:

– Айану смерч на крышу унес!

– После ливня оттуда сняли, – кивнула Лахса.

Айана покраснела, спряталась за спину Отосута. Дьоллох бровью в ее сторону не повел и сообщил:

– А на Атына лесной старик напал!

Лахса ахнула, схватилась за сердце. Атын ткнул брата локтем в бок, поспешил ее успокоить:

– Не съел он меня, видишь – живой.

Парню пришлось повторить то, что Дьоллох уже слышал. О том, как медведь почти что набросился, да, к счастью, упавшее дерево помешало…

– Ох, сынок! Бедный мой сынок! – качалась матушка.

– Люди Илинэ чуть не пришибли из-за незнакомца, – пожаловался Манихай. – А это Олджуна…

Он не договорил. Лахса оборвала причитания и наступила мужу на ногу. На лице Атына выступила смертельная бледность, все даже сквозь грязь заметили.

– Из-за какого незнакомца?

Манихай выпучил глаза, завертел руками, силясь что-то сказать. Лахса накинулась на него:

– Ты тут стоишь, болтаешь без конца, а сынок весь в грязном, мокром! Простудится. Езжай скорее, Атын, небось, Урана заждалась.

Развернула онемевшего мужа и погнала тычками во двор…

Гости тоже собрались. Шаман с травником возились-тащили уморенного быка, Атын с Эмчитой молча брели за санями.

– Дай-ка руку, – попросила знахарка. – Тяжко идти, скольжу.

Прощаясь перед домом, задержала ладонь Атына в своей. К чему-то прислушалась и сказала тихо, туманно:

– Человек лепит себя как некое изображение, и не всегда образ оказывается верным. Трудно дается человеку открытие, что был создан всего лишь образ, а не он сам.

А в пасмурном доме, где как будто витал призрак смерти, Урана рассказала все. Об идоле, Олджуне, Йор… О незнакомце, встретившемся Илинэ, имя которого девушка так и не открыла Малому сходу.

* * *

Позднее солнце пробудилось и, дивясь, озарило перевернутый с ног на голову лес. Там, где по праву осуохая времен меньше полдня назад искрился снег, весело бурлила, звенела и щебетала самая настоящая весна.

Соннук боялся выкрикнуть имя Олджуны. Осматривался кругом, заглядывал под кусты. Должно быть, напуганная лесным стариком, женщина добрела до шалаша. Здесь уже близко.

Но шалаша не было. Соннук забыл о ноющей руке, углядев разбросанную поверх кустов одежду. Рукав дохи лохматой косицей крутился в течении ручья… А на груде веток, безвольно раскинув руки, точно подстреленный на лету стерх, простерлось обнаженное женское тело.

…Она умерла. Соннук зажмурился и потряс головой. Не мог, не хотел поверить: она умерла. Не он, а отчаяние исторгло тягучий стон: умерла!

Талые льдинки крупной чешуей взблескивали в потревоженной луже. Или это отражения облаков? Соннук с пристальным вниманием всмотрелся в водную рябь, и колени подломились. Лужа обрызгала лицо, холодом пробрала горящую руку.

Йор победил. Нет той, к которой шел Соннук, ради которой он еще оставался в долине. Жить больше не хотелось. Незачем было жить. Не для кого. Богатство и сила, а главное – Сюр, обещанные в снах правителем зимней страны, потеряли смысл. Зачем Соннуку роскошь и власть, если он не может сложить все это к ногам Олджуны?

Йор убил двоих.

То, что с давних пор угнетало душу, и то, что смертельно ранило теперь, вырвалось из Соннука в раздирающем вопле. Обмяк в луже, опустив в ладони лицо. Ничего не видел, не слышал вокруг, поэтому не сразу уловил движение на ветках, не успел ни обрадоваться, ни испугаться.

– Чего кричишь? – безмятежно спросила женщина и села, притиснув колени к груди.

Она проснулась не столько от его крика, сколько от холода. Озябшее тело покрылось гусиной кожей, в подмышках больно потягивало, и сосцы встали дыбом. Но сердцу было тепло. Сердце пело и ликовало: он не ушел, он ее не бросил!

На искаженном горем лице Соннука отразилось недоумение. Казалось, забыл что-то важное и никак не может вспомнить. Он снова не мог поверить: живая! Взаправду, въяве – живая! Дрожащие губы раздвинулись в улыбке… и сердито поджались. Опустив глаза, парень мотнул головой:

– Зачем разделась?

– Было тепло, – смутилась Олджуна.

О, эти мужчины! Как же стремительно они переходят от скорби к гневу!

Он желчно полюбопытствовал:

– Жарко стало в пургу?

– Разве была пурга?