Мне стало немного легче, и я огляделся. Вокруг пенились гребни. Перепоясанное пурпуром солнце опускалось в начищенное до блеска море, на востоке первые звезды мерцали среди разорванных облаков. Я воздел свои руки к Посейдону, однако он не послал мне знака. Быть может, бог отлучился и сейчас колебал землю в дальних краях. Повсюду вокруг нас я ощущал иную силу – темную и непонятную мужскому разуму, сулящую то ли отчаяние, то ли радость. Эта сила могла приласкать или прогнать, но она не терпела вопросов. Мимо пролетели две чайки, вторая с отчаянными воплями преследовала первую, отзывавшуюся словно бы с пренебрежением. Я продрог, ослабел и вцепился в поручни, чтобы не упасть.

– Морская владычица, – проговорил я. – Пеннорожденная богиня любви, повелительница голубок,[82]это твое царство. Не оставь нас на Крите. Сейчас у меня нет для тебя дара, но, клянусь, если мне суждено вернуться в Афины, вместе со своими голубками ты получишь святилище на Акрополе.

Я вновь опустился на палубу и накинул на голову одеяло. Дурнота отпустила меня. Я уснул, а когда проснулся, звезды уже редели и ветер переменился. Корабль лег на другой курс, и ветер раздувал паруса, подгонял судно вперед; гребцы спали, словно смертельно усталые псы. Проснувшиеся «журавли» жадно тянулись к недоеденной вчера пище.

Когда посветлело, мы заметили перед собой высокие берега Крита: огромные морщинистые и желтые утесы скрывали за собой землю. Жестокие берега.

Спустили большой парус, подняли другой. На всех царских кораблях Крита парадные паруса приберегали для входа в гавань. На синем полотнище багровел знак: обнаженный воин с бычьей головой на плечах.

Афиняне буквально окаменели. Нефела, не упускавшая возможности пустить слезу, всплакнула:

– Ой, Тесей, ты обманул нас! Вот оно, чудовище!

– Умолкни, – отвечал я, выведенный из терпения. Однако Нефела в мужчинах ценила строгость, и слезы утихли. – Дура, – проговорил я. – Это же знак бога. У нас тоже изображают земного змея с головой мужа. Ты, кажется, его не боишься? – Послышались одобрительные возгласы, и я приободрился. – Скоро гавань, чтобы все были готовы!

Там, где утесы расступились, чтобы выпустить в море реку, мы увидели гавань. Амнис оказался больше Афин, поэтому мы приняли его за Кносс. Воины выстроились впереди, кормчий – завитой, умащенный, в отполированном панцире – стоял на помосте в позолоченном шлеме и с копьем в руке; даже на палубе мы ощущали запах его благовоний. Полог над нами свернули – чтобы все видели нас. Впереди на молу толпились люди.

Я еще ничего не знал, но они позволили мне определиться. Взгляды и позы выдали общее настроение прежде, чем мне удалось различить лица. Они показались равнодушными ко всяким зрелищам, так впряженный в колесницу конь равнодушен к ее шуму. Эти пришли не глазеть, но мельком глянуть и проследовать дальше. Женщины с зонтиками, завитые кудри украшены самоцветами; худощавые, до пояса нагие мужи, в позолоченных поясах и богатых ожерельях с непременным цветком за ухом; пятнистые псы, столь же гибкие и гордые, как и здешние люди. Даже работники поглядывали на нас только через плечо – словно бы на нечто обычное. Я ощутил, как отхлынула от моего сердца гордость – кровью, истекающей из смертельной раны. И этих-то людей я надеялся удивить. Пальцы моих ног впились в палубу, когда я представил себе, как они будут смеяться.

Я огляделся. «Журавли» тоже заметили это. Как ждет ночи утомленный раб, они ожидали моего признания в поражении.

«Они правы, – мелькнуло у меня в голове. – Мы обречены умереть, но сделаем же это достойно». А потом я подумал: «Это же Крит. Мы завершили наш путь, но это еще не конец. Я взял на себя ответственность за этих людей и не откажусь от нее, пусть хоть весь мир смеется надо мной. Я начал дело и не могу его бросить».

Я хлопнул в ладоши и приказал:

– Пойте!

Они стали в кружок, сперва самые лучшие и отважные: Аминтор, Хриса, Меланто, Ир, Гиппон, Менесфей и добрая дурнушка Фива. Гелика прежде всех оказалась на своем месте; из всех нас не дрогнула только она. Горделиво, как сами критяне, переступая тонкими ногами, она как будто бы говорила: плясавшая перед царями, я не боюсь этих людей. Она-то и спасла нас, приступив к своим лучшим трюкам. Мы шли мимо мола, но глядели на нее, а не на критян. Я подбросил Гелику вверх, как она учила меня, и, пока девушка делала стойку, ощутил на своих плечах ее руки, ловкие и сильные, как у обезьяны.

«Судьба повелевает нами, – подумал я. – Вчера царь, сегодня ученик акробата. Надеюсь, отец никогда не узнает об этом».

Я услыхал гомон голосов, но не мог шевельнуться, чтобы поглядеть на критян. Представляя себе все эти пренебрежительные взгляды, я мечтал оказаться на дне морском. Тут Гелика дала знак, чтобы я ловил ее, и подмигнула мне, когда лицо ее оказалось вровень с моим. Пляска закончилась. Я оглянулся и увидел, как Лукос с помоста машет своим. Он был так доволен собой, что мне захотелось ударить его – чего бы это ни стоило.

Мы остановились возле высокого каменного причала. За ним высокими башнями выстроились ряды домов в четыре-пять этажей. На причале полно было быстроглазых и загорелых физиономий. В толпе оказалось несколько жрецов, и я решил, что они пришли за нами. Но жрецы оставались на месте, показывали пальцами и пересмеивались. Юбки их говорили, что они служат богине Део, а гладкие лица и тонкие голоса доказывали, что они принесли ей в дар собственную мужественность.

Потом мы долго стояли под жарким солнцем. Критские воины окружали нас, а кормчий в небрежной позе опирался на копье. Никто не ограждал нас от толпы. Женщины переговаривались и хихикали, мужчины что-то обсуждали; ближе всех к нам оказалась группа броско разодетых мужчин в фальшивых драгоценностях, похожих на тех, что я видел в Трезене. Но на этот раз я не мог велеть им убираться. Это были игроки и любители биться об заклад, явившиеся, чтобы заранее прикинуть отпущенную нам долготу дней.

Сперва они обошли вокруг нас, дружно треща на своем критском наречии, полном исковерканных эллинских слов, – так говорит подобный народ в Кноссе. Потом подступили ближе и принялись ощупывать наши мускулы и – подмигивая друг другу – щипать девушек за бедра и грудь. Аминтор уже хотел кого-то ударить, но я остановил его: замечать их – ниже нашего достоинства. Я приготовился к смерти, но не к позору, человеку нельзя идти к богу без почестей, как простой бык или конь. «Лучше прыгнуть в море, – подумалось мне, – чем служить шутом для подобного сброда».

За нашей спиной вдруг взвыли трубы. Я резко повернулся, как сделал бы всякий бывалый воин. Но это протрубили те же самые игроки, они тыкали в нас пальцами и кричали. Подобным образом они испытывали быстроту и отвагу новых акробатов. Глаза Хрисы наполнились слезами; дома она, конечно, еще не сталкивалась с низменной стороной жизни. Я держал ее за руку, пока не услышал какую-то непристойность, и тогда отпустил руку.

Вонючий тип ткнул меня в ребра и спросил, как зовут. Я намеренно не обратил на него внимания, и он заорал, словно бы обращаясь к глухому идиоту, на ломаном эллинском: