Меня удивило, что подобная мысль могла прийти ему в голову.

– Отец, – проговорил я. – Дело в богине, она гневается на нас; ей ненавистны находящиеся у власти мужи.

Я услышал покашливание; критянин уже терял терпение. Поступок мой сделал этого человека моим господином.

Отстегнув меч, я отдал его отцу:

– Береги до моего возвращения. Я еще не знаю, для чего понадобился богу. Но тот, кому суждено вернуться от быков Миноса, неоднократно предложит богу собственную жизнь, каждый раз с новой решимостью. Ему, возможно, будут дарованы силы, право предводительствовать над людьми. Так учили меня в детстве. И я буду только таким царем, и никаким другим.

Отец подошел ко мне, взял мое лицо в свои руки и долго глядел мне в глаза. Я редко видел в нем жреца, но теперь ощутил это. Наконец он сказал:

– Да, такой царь будет Царем. – А потом задумался и произнес: – Если придет этот день, пусть на твоем корабле будут белые паруса. Я поставлю дозор на мысе Соуний. Когда загорится его маяк, я пойму, что бог удостоил меня вести. Пусть будет белый парус. Не забудь об этом.

– Повелитель, – холодно проговорил критянин, – мне безразлично, вернется твой сын домой или нет, если только это не вызовет беспорядков. Но прошу вас миром уладить дело, пока эти женщины не вырвали друг другу глаза.

Я огляделся. Матери отобранных юношей уже спорили, чьего сына надлежит отпустить вместо меня. Подходили мужи, критянин справедливо опасался хлопот.

– Нечего обсуждать, – проговорил я. – Имя мое на последнем жребии; глашатай, назови его.

Отпущенный юноша встал передо мной на колени, положил мою руку на свой лоб и принялся просить, чтобы я разрешил чем-либо услужить мне. Он выглядел таким несчастным. За его плечом я заметил рыдающего Биоса. Он был рассудительнее прочих спутников. Однако в чертах его проступало нечто, еще неведомое мне. Я мог лишь пожать его руку.

– Отец, – сказал я, – пусть элевсинцы учредят собственное собрание, чтобы женщины снова не захватили власть. Все будет хорошо.

Я не окончил, но терпение критянина истощилось. Он коротко, по-лисьи, что-то тявкнул своим воинам, и они разошлись в два ряда, на удивление точно сохраняя равнение. Отец обнял меня, и я понял, что он не надеется вновь меня увидеть. Несчастные матери передавали своим детям небольшие свертки с едой, поспешно собранные в дорогу. Мать последнего юноши стыдливо подошла ко мне и, приложив руку ко лбу, отдала то, что приготовила для него.

Вставая в ряд, я, помню, жалел, что не оделся получше, – ведь меня ожидал Крит.

«Я был царем и сыном царя, – подумал я, когда корабль отошел от берега. – Теперь мне суждено стать рабом».

Корабль оказался большим. Нос его украшала голова быка с цветком во лбу и позолоченными рогами. Посреди судна между рядами гребцов расположились темнокожие воины. На корме был сделан помост для кресла кормчего, рядом устроился надсмотрщик. Мы, обреченные, обитали на палубе под навесом – словно бы оплатили проезд. Мы принадлежали богу, и он должен получить свою жертву в целости и сохранности. Весь день нас охраняла стража; на ночь ее удваивали, чтобы никто не лег с девушками.

Для меня наступило время отдыха. Я более не отвечал за себя, а, как случилось однажды в молодости, покоился в руке бога, переносившей меня по морю. Дельфины сопровождали нас, ныряя под водой и выдувая через лоб короткое «фу-у». Я лежал и наблюдал за ними. Жизнь моя остановилась.

К югу от Соуния нас взял под охрану военный корабль, быстрая пентеконтера.[81]Изредка на каком-нибудь островном мысе нам попадались пиратские гнезда: лежбище кораблей и сторожевая башня, но никто не пытался преследовать нас. На такую крупную дичь у них не хватало сил.

Все это проходило где-то на краю моего сознания, сам же я безмятежно отдыхал, словно под песню кифареда. «Меня везут на заклание, – говорил я себе. – Посейдон потребовал меня, прежде не считавшегося сыном смертного мужа, это навсегда останется со мной».

Поэтому я грелся на солнце, пил и спал, смотрел на море и берега, пропуская мимо ушей все, что говорилось на корабле. Когда серое утро чуть зарозовело, мы приблизились к Кикладам. На рассвете я услышал гневные голоса. Такое нередко на корабле, а мы как раз проходили между Кеосом и Кифносом, где есть на что посмотреть, так что я не обратил на них внимания. Но шум усиливался, и это заставило меня обернуться. Я увидел, что один из афинских юношей схватился с элевсинцем. Они катались по палубе, а кормчий уже направился к ним с усталым видом человека, не впервые видящего такие стычки. С руки его петлей свисал тонкий хлыст.

Меня словно окатили холодной водой из горного источника. Я метнулся к дерущимся и раскидал их в стороны. Они уселись с открытыми ртами и принялись потирать синяки. Кормчий пожал плечами и отправился назад.

– Не забывайтесь, – проговорил я. – Или вы хотите, чтобы критянин выпорол вас перед этими рабами? Куда девалась ваша гордость?

Они заговорили разом, призывая на свою сторону свидетелей. Я прикрикнул на них и велел всем молчать; тринадцать пар глаз обратились ко мне. Я осекся и подумал: «А что же теперь?» Словно бы потянулся к мечу и обнаружил, что забыл его. «Что мне делать? Я раб среди рабов. Разве у обреченных может быть царь?» – прозвучало в моей голове.

Все ждали. Я показал на знакомого мне элевсинца и сказал:

– Ты первый, Аминтор. Слушаю.

Густые брови Аминтора сошлись под черными волосами.

– Тесей, этот сын горшечника, волосы которого еще полны глины, осмелился сесть на мое место. Я велел ему убираться, но он отвечал оскорблением.

Побледневший афинянин резко произнес:

– Пусть я и раб, но не твой невольник. Ну а что касается моего отца, землепоклонник, я хотя бы могу назвать его имя. А обычаи ваших жен всем известны.

Я поглядел на драчунов и понял, что обидчиком был Аминтор, по сути своей лучший из них двоих.

– Вы уже перестали оскорблять друг друга? – проговорил я. – Действуя подобным образом, вы оскорбляете меня. Формион, в Элевсине я устанавливаю обычаи, и если они тебе не по вкусу, жалуйся мне. Аминтор, похоже, ты занимаешь здесь более высокое место, чем я. Скажи тогда, чего ты ожидаешь от нас, чтобы мы не обидели тебя.

Они что-то пробормотали. Все сидели вокруг, по-собачьи доверчиво глядя на меня. За гневом они надеялись увидеть силу. Так бывает и среди воинов. Но горе тому, кто, пробудив в обреченных последнюю надежду, не оправдывает ее.

Я уселся на кипу шерсти, дань какого-то крохотного городка, и взглянул на них. За едой я познакомился с четырьмя афинскими юношами: Формионом, Теламоном, сыном мелкого землевладельца, спокойным и уравновешенным, скромным и изящным Гиппоном, которого мне уже случалось где-то видеть, и Иром, чья мать так кричала, когда вынули его жребий. Она была наложницей какого-то знатного мужа, однако, очутившись вдали от материнских юбок, худощавый и тонкоголосый, похожий на девушку юноша казался столь же уверенным в себе, как и все остальные.