колену Саймона, прямо в кость.

С тем же звуком в грозу отламывались ветки.

– Ты, кусок дерьма! – отец изошелся слюной. – Чертов ублюдок!

Саймон зарычал. Это был звук, какого Шон прежде не слышал. Как будто локомотив паровоза протаранил стену здания, а десять тысяч собак разрывали зайца на части. Это была неукротимая ярость в чистом виде. Саймон кинулся к нему, но Шон снова хлестнул ремнем и попал ему в запястье за секунду до того, как пальцы отца вцепились ему в лодыжку. Он сполз с постели, спрыгнул на пол. То, что он увидел потом, испугало его больше всего на свете. Это было лицо его матери.

Шон не знал, чего и ожидать. Он не думал ни о чем, кроме собственного стыда и злости. Почему он решил действовать именно сегодня?

От стыда.

Потому что сегодня Шон подумал: «Хорошо, что я не на ее месте». И его захлестнул такой стыд, что он понял: единственный способ избавиться от этого чувства – совершить нечто героическое. Однако если бы это был обдуманный поступок, он бы ждал, что на лице матери проявится нечто другое: гордость, облегчение, даже благодарность. Но Шон увидел истинный страх. И, взглянув ей в лицо, он впервые в жизни по-настоящему понял вот что: она не уходит от Саймона, потому что знает, на что он способен. И этого взгляда оказалось достаточно, чтобы Шон тоже все понял.

Отец прижимал руку к груди и ругался, а Шон встретился взглядом с матерью.

– Беги, – сказала она. Мать произнесла это очень спокойно и тихо, и он подумал, что, возможно, ему послышалось. Тон голоса шел вразрез с выражением лица. – Беги, – повторила она, на этот раз чуть громче. Он не сдвинулся с места, и в этот третий раз она закричала, заорала так громко, как только могла; ужас в ее голосе слился с ужасом, написанным на лице. – Беги, Шон! Беги.

И он побежал. Уронил ремень на пол и побежал, выбросившись из двери и несясь во весь опор по направлению к особняку Игл. Ночь была ясной. Полная луна и звезды светили ярко, превращая лес, холмы и тонкий слой снега в нечто волшебное.

Но по другую сторону волшебства всегда был ужас.

Шон босыми ногами пронесся по гравию, не обращая внимания на то, что камни царапали их и оставляли синяки, а затем пробежал по светлой полосе снега, застелившего землю. Особняк мрачно и пугающе навис над ним, лицо Шона, как и у его матери, было покрыто вмятинами.

Внешней двери, ведущей в помещение для слуг, уже давно не было, так что ему даже не пришлось останавливаться, чтобы открыть ее: здание проглотило его целиком и полностью. Здесь было темнее, но света, проникающего через окна – зияющие раны в тех местах, где раньше находились окна, – щели в стенах и дыры в крыше, было достаточно, чтобы он все хорошо разглядел.

Господи!

Тридцатишестилетний Шон Игл открыл глаза и посмотрел на шрамы, оставленные в сторожке огнем и дымом: сломанную раковину, искореженный металл печи. Он не хотел вспоминать ничего из случившегося. Шон предпочел бы спрятать эти воспоминания за семью печатями и закопать поглубже. Почему он не позволил Фискеру снести здание? И коли на то пошло, почему он не оставил это место в покое? Пусть бы особняк Игл гнил и разваливался дальше. Шон уже однажды вернулся сюда после колледжа – и что, ему не хватило произошедших тогда ужасов? Почему особняк Игл вцепился в него своими мрачными лапами? Ему не было никакого резона возвращаться сюда во второй раз, чтобы отреставрировать поместье, но тем не менее он здесь, в ловушке памяти, вспоминает о том, что силился забыть. Нужно было держаться от этого места подальше. Следовало жить в Балтиморе, играть со своими блестящими штуками и оставить прошлое в прошлом. В Балтиморе эти призраки не оказывают на него никакого влияния. Но все ведь не так просто, правда? Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить тот звук…

Отец, ругаясь, преследовал его.

– Чертов ублюдок!

Слышно шарканье увечной ноги и то, как пьяный отец оттолкнулся от стены, направляясь в особняк вслед за Шоном. Его походка стала еще тяжелее, потому что сын хорошенько зарядил ему прямо по коленной чашечке. Шону не нужно было даже оглядываться: и так было понятно, что отец размахивает ремнем. Он слышал, как тяжелая пряжка рассекает воздух.

– Пора принимать лекарство, мелкий гребаный ублюдок! Возьми то, что тебе причитается. Нет смысла бежать. Этим ты сделаешь хуже только себе, – его голос почти искушал. – Если остановишься сейчас, я обойдусь с тобой полегче. Сделаю всего лишь пару ударов, чтобы преподать тебе урок, – и тут голос превратился в звериный рык. – Но если ты будешь убегать, я тебе этого не забуду, Шон. Шон! Ты, чертов ублюдок! Я буду бить тебя, пока вся кожа не слезет. Я отрежу член и раздавлю твою крошечную крысиную головку. Я буду лупить тебя, пока не покрою ранами каждый сантиметр тела!

Шон побежал.

Он пересек кухню особняка и оказался позади кладовки. Шон боялся оглянуться и увидеть, как близко подобрался отец. Если это вообще был его отец. На задворках сознания крутилась мысль, что если Шон посмотрит на него, то лунный свет раскроет его истинный облик: он увидит не отца, а какого-то монстра – зверя, покрытого кожей и чешуей, лохматого и с окровавленными клыками. Особняк Игл завершал работу, начатую алкоголем: раскрывал миру настоящий облик его отца. Нет, Шон не мог оглянуться, потому что знал: если он узрит истинную сущность отца, то замрет на месте. Все будет кончено.

Ступеньки.

Шон взлетел по ним на всей скорости, и шарканье превратилось в тяжелое топанье человека, взбирающегося по деревянной лестнице. Раздался низкий плотный звук ударов о дощечки, отбивающих неровный ритм, и Шон понял, что, преследуя его, отец волочит за собой ремень с пряжкой.

– Куда ты бежишь, гребаный маленький ублюдок? Думаешь, сможешь прятаться от меня вечно?

Шон добрался до лестничной площадки второго этажа. Если толкнуть узорчатую дверь с металлической окантовкой, он сможет пробежать по коридору мимо бесчисленного множества комнат, где в прежние времена светские люди развлекались с женщинами легкого поведения, а затем выйти на лестницу с другой стороны здания. Если бы ему хватило скорости, он мог бы добежать до сторожки, взять мать, усадить ее в грузовик и уехать от отца. Может, на этот раз она не станет настаивать на том, чтобы вернуться домой. Они могли бы уехать в…

Ему стало плохо от этой мысли. Бежать им было некуда. Тетушка Беверли неоднократно упрашивала сестру бросить мужа, но мать связывала с ним какая-то непонятная невидимая нить. Она никогда не уйдет от него, теперь он это понимал.

Позади него все ближе раздавались хромающие шаги отца, поднимающегося вверх по ступенькам, и неизбежный стук пряжки ремня о деревянные доски.

Шон схватился за ручку двери, которая должна была открыть перед ним вход в коридор, но она осталась у него в руке. Он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается истерический смех. Ну а как же! Особняк Игл был построен его прадедом, после чего перешел по наследству к его деду. Его оставили, и он начал гнить в тот момент, как был построен, заразившись сумасшествием рода Иглов, которое проявлялось все ярче и ярче с каждым новым поколением. А теперь его отец держался за поместье мертвой хваткой человека, не понимающего, что при этом он душит самого себя и что здание живо благодаря собственной истории. Особняк Игл никогда его не отпустит. Вода, капающая через обвалившуюся крышу и выбитые окна, обвивающие стены лозы и буйно растущие кусты, призраки каждого гостя, который когда-либо здесь останавливался, – все это вместе превращало здание в живое, дышащее существо, самого настоящего монстра. Шон понимал, что это глупо, но в то же время казалось, что все верно и по-настоящему: здание словно было лично заинтересовано в происходящем, и оно не даст Шону так легко отделаться.

«Неспроста же, – думал Шон, – особняк Игл так пугает его по ночам». Улыбаясь своими выбитыми окнами вместо зубов,