«Этой пряжкой можно сделать человеку больно», – думал Шон.

Он посмотрел на постель.

Мать лежала лицом вниз, головой повернувшись к нему. Ее глаза были закрыты, но даже в прерывистом свете от горящих дров и ламп Шон видел, что лицо у нее мокрое от слез и крови, которая ленивым червяком текла из носа. Губа была рассечена и припухла, а под одним глазом красовался синяк. К утру он почернеет. Отец придавливал ее к матрасу, и с каждым толчком из ее рта вырывался всхлип. Отец – яростный, нетерпеливый (его свинское хрюканье было похоже на какие-то примитивные звуки) – напирал на нее, ни на что не обращая внимания.

Шон подступил ближе. Левой рукой он держался за конец черного кожаного ремня, а примерно посередине тот обвивал маленькую руку десятилетнего мальчишки. Тяжелая серебряная пряжка раскачивалась вперед-назад, вперед-назад. Эта пряжка не раз оставляла следы на теле Шона. Он ненавидел эту пряжку. Он терпеть не мог, когда отец указывал ему на ямочку в уголке глаза и рассказывал, что получил ее, когда в десять лет посмел нагрубить своему отцу, Стивену Иглу. Что касается Стивена Игла, у него был шрам на ноге, и он унаследовал ремень от прадеда Шона. Этой пряжкой мучили не одно поколение.

Он сделал еще шаг и замер. Отец, напирая и кряхтя, повернул голову, и на миг Шону показалось, что Саймон смотрит прямо на него. Но нет, он продолжал мучить его мать. Шон сделал еще один шаг и бедром уперся в край постели. Как только он это сделал, мать открыла глаза. Ей понадобилась секунда, чтобы сфокусировать взгляд, а затем она широко их распахнула. С кровоточащим носом и разбитой губой, со сливового цвета синяком, наметившимся под глазом, в мерцающем свете огня и ламп она сама казалась наполовину животным, и плач, вырывающийся из ее рта, только дополнял картину.

– Нет, – сказала она.

В ее голосе слышалась ожесточенная мольба. Шон знал, что она увидела его лицо, прочла его намерения и теперь обращается к нему. Мать заметила, как серебряная пряжка, раскачиваясь, блеснула в скудном свете, освещавшем комнату. Но отец Шона подумал, что она говорит с ним, и воспринял это как оскорбление, как акт свободной воли. А любую свободную волю в понимании Саймона нужно уничтожать в зародыше. Ей нужно напомнить, кто здесь главный, кто мужик в семье. Как смеет она говорить ему нет? Саймону уже пришлось отделать ее сильнее, чем стоило, но она все еще, даже сейчас отказывает ему? Нет, так не пойдет. Саймон перестал работать бедрами ровно настолько, чтобы успеть отвести руку назад, сжать ее в кулак и со всей дури вмазать ей по лицу. Посмотрим, как она будет переговариваться после этого.

Обычно удары, которыми он одаривал жену, были достаточно сильны, чтобы можно было обратиться к врачу. Удары в мягкую часть живота или в бок означали, что вода в туалете будет красной целую неделю. Он обычно не бил ее по лицу, и сломанный нос оказался чем-то новеньким. Когда Саймон дал ей по носу, она услышала хруст ломающейся кости и почувствовала, как по стенке горла потекла кровь. Распухшая губа скрывала неровный край сколотого зуба, починить который у них не было денег и с которым ей придется жить то недолгое время, что ей отмерено. Но настоящий вред принес именно этот последний удар. Саймон Игл был сильным мужчиной, как его отец и отец его отца до него. Он мог весь день махать молотком, таскать камни, грузить бревна, копать траншеи, и он любил помахать кулаками. Саймон мог держать удар, но гораздо важнее было то, что он бил кулаком – и в этом мог поклясться каждый, – словно молотом по наковальне. Он не был особенно крупным и страшным мужчиной, но если в Уиски Ран предстояла драка, то, Господь Всемогущий, любому захочется, чтобы Саймон Игл оказался в стороне. Потому что любой сукин сын окажется дураком, если станет противостоять ярости Саймона. Тот, кто делал это, либо оказывался неместным, либо ему приходилось вот-вот узнать, что сейчас самое время делать ноги. Те, кто испытывал на себе его удар, были готовы поклясться, что он словно зажимает в кулаке пригоршню монет. Саймон отправил на больничную койку не одного мужика, когда дела в «У Раффла» выходили из-под контроля. И он прекрасно знал, что своим ударом может убить лошадь.

К тому же он знал, что даже в Уиски Ран люди будут помалкивать лишь до поры до времени, и поэтому всегда старался обходиться с женой полегче. Фонарь под глазом, синяки по всему телу, гематомы от того, что плоть прищемили, следы от того, что ее шлепнули или толкнули, сломанная рука – всему этому можно было найти объяснение. Но не ранам на лице. И Саймон никогда не бил ее со всей силы. Он просто боялся. В его понимании он никогда не вымещал на ней злость: Саймон бил ее, только чтобы преподать ей урок. Он не делал бы этого, если бы она сама не напрашивалась. Но не в этот раз. О, в этот раз он, преодолевая дорогу в двадцать пять километров от Уиски Ран до дома, выпил пять кружек пива и столько банок эля, сколько смог. А почему бы и нет? Он рвет задницу на работе ради этой неблагодарной суки и ее гаденыша и нахала щенка. Он имеет право выпить. Разве ей не полагается приласкать его, когда он возвращается домой после рабочего дня? Но нет, от этой фригидной суки не дождешься. Так что ему пришлось слегка попортить ее внешность этой ночью. Она все равно справится, а этого достаточно, чтобы она знала свое место. И все же она ему до сих пор дерзит. Кем она себя возомнила, если смеет отказывать мужу?

Так что он врезал ей со всей дури.

Кулак, врезавшийся в ее лицо, прозвучал как кувалда, опускающаяся на заборный столб.

Тогда он не знал, как не знал и Шон, что этот удар раздробит скуловую кость вокруг ее глаза и оставит вмятину в черепе. Этого не хватило, чтобы ее убить, – и поэтому она раз и навсегда решила перестать возносить безмолвные молитвы, ведь если бы Бог существовал, он бы позволил удару Саймона отправить ее на тот свет, – но хватило, чтобы оставить ее слепой на один глаз. Несмотря на все попытки врачей из больницы в Сиракьюсе, которые вернули ее к жизни и отправили полицейских, чтобы поговорить с ней, пусть и безрезультатно, удар Саймона навсегда оставил вмятину на ее лице. След, от которого невозможно было избавиться.

Она закричала «нет», и тут одновременно произошли две вещи: Саймон разбил жене лицо, а Шон Игл хлестнул его ремнем со всей силы.

Несмотря на то что он был всего лишь десятилетним мальчиком, он таскал с реки ведра с водой, колол дрова, жил в ветхом, полуразвалившемся здании и проводил свободное от школы время, выполняя обязанности по дому или играя в лесу. А потому, каким бы юным Шон ни был, его сил оказалось достаточно, чтобы ремень, рассекая воздух, залился соловьем, а удар серебряной пряжки, врезавшейся Саймону в висок, частично сбросил его с матери Шона.

Может, если бы Шон на этом остановился, Саймон бы набросился на него, поймал сына и показал мальчишке, на что способен ремень. Если бы это случилось, ситуация вылилась бы в нечто ужасное и невообразимое, но Шон на этом не остановился. Он залез одной ногой на постель и продолжил хлестать отца ремнем снова, снова и снова. Он бил так сильно и быстро, как только мог, целясь отцу прямо в голову. Он хотел убить чудовище. Шон увидел, что у отца из головы потекла кровь, размазываясь по всей его морде. Следующий удар пришелся Саймону в щеку. Пряжка жирно и смачно шлепала Саймона по спине, по руке, по подбородку. А затем произошло то, что, пожалуй, спасло Шону жизнь: он попал по больному