маленьком Орионе, который за себя не отвечал – поскольку она не позволяла ему отвечать. Я прекрасно понимала суть этой ловкой манипуляции, а вывернуться не могла.

Когда я поделилась с Лизель, она восхищенно кивнула:

– Если ты спрячешь письмо, она передаст его Ориону другим способом и обязательно сообщит, что ты не позволила родной матери с ним связаться.

Лизель считала, что я должна прочитать письмо Офелии сама, без Ориона, однако у меня не хватило духу; тогда Лизель предложила отдать письмо Ориону сейчас же – пусть покажет его мне, тогда я буду знать, что задумала Офелия. Но я и на это не решилась.

Орион не так физически измучился, как мама, но все еще был далек от нормы. Если бы ему дали волю, он бы круглые сутки сидел, прижавшись к поленнице за юртой, как гоблин, и воображал, что находится в Шоломанче. Мне надоело, и я стала перекладывать поленья, осыпая его жучками и корой и многозначительно намекая, что на зиму нам понадобится больше дров. Наконец Орион заговорил:

– Хочешь, я еще принесу?

– Это будет просто здорово, – любезно ответила я и вручила ему топор.

Он принес охапку искромсанных зеленых побегов вперемешку с кусками гнилого бревна, кишащего муравьями, и я едва успела его остановить, чтобы он не вывалил все это в общую кучу. Но с тех пор Орион в одиночку отправлялся в лес каждое утро – с моей точки зрения, это был явный признак улучшения, хотя мне больше не удалось добиться от него ни слова. Он возвращался, ел, сидя в сторонке, и ложился спать. Аадхья раздобыла длинную сучковатую палку и тыкала ею Лизель, когда у той возникало желание начать допрос – обычно не больше пяти раз за вечер.

Да, признаю, меня тоже регулярно ею тыкали. Мама, к сожалению, просыпалась, только чтобы поесть и сходить в туалет, иначе она бы оценила все, что я делала, – жила настоящим, от минуты к минуте, готовила еду, ложилась спать и не думала о будущем. Все это я ненавидела. Первую ночь мы провели на ковриках для йоги, а наутро Аадхья и Лизель отправились к администрации коммуны и сняли уютный туристический домик. Мы отдыхали и исцелялись после успешного завершения невероятной миссии. Но долго так продолжаться не могло. Рано или поздно Аадхья должна была вернуться к своей доброй, благоразумной, любящей семье и благоразумному здоровому будущему; Лизель ждали в Лондоне Элфи и тридцатилетний план, от которого она лишь ненадолго отклонилась. А я…

Передо мной зияла пустота. У меня не было исходной, на которую я могла бы вернуться.

Я могла создать ее с нуля. Взять шкатулку, стоящую на мамином рабочем столе, и достать сутры. Сказать им, что скоро мы примемся за дело и будем осуществлять наш великий проект. Или копить вооружение, если я хотела вернуться в Нью-Йорк и вступить в схватку с Офелией. По крайней мере, теоретически. Вряд ли этот план прошел бы мимо внимания мамы, если бы я за него взялась. Но я могла хотя бы попытаться.

Я могла сказать Лизель, что решила вернуться в Лондон вместе с ней. Она была бы довольна до визга. После истории с письмом Лизель затащила меня в уголок, чтобы поговорить о будущем, и я не стала спорить, в основном потому, что была уверена: маме бы не понравилось, если бы мы отказались говорить о чувствах. Лично мне казалось, что в последнее время чувств у меня было многовато, и по большей части я бы предпочла их подавить. Я только начала оплакивать Ориона – и вдруг оказалось, что он жив; и хотя умом я понимала, что надо общаться и с другими людьми, что это правильно, на самом деле прямо сейчас мне хотелось видеть одного Ориона. Пожалуй, это был не столько романтический порыв, сколько желание буквально не спускать с него глаз, пока в душе окончательно не утихнут рыдания и я не поверю, что он действительно жив. Да, я до сих пор не верила. А еще мне по-прежнему хотелось врезать ему палкой по башке – это уж точно был знак подлинной любви.

Поэтому я понятия не имела, как быть нам с Лизель. К счастью, она была верна себе и с легкой досадой поинтересовалась:

– Какое значение сейчас имеют чувства? Вот-вот начнется война анклавов – и что ты тогда будешь делать? – Впрочем, она прекрасно знала, чтó я должна сделать. – Давай вернемся в Лондон и поможем отцу Элфи взять власть в совете. Тогда за нашей спиной будет один из самых могущественных анклавов в мире.

– Ты же знаешь, что я откажусь. Тебя бесит мое неблагоразумие, но все-таки перестань твердить одно и то же, – сказала я и попала в точку: Лизель насупилась. – Послушай, Лизель, ты можешь, если хочешь, стать Госпожой лондонского анклава и отомстить за смерть мамы – и, скорее всего, ты будешь не хуже, чем Кристофер Мартел, сэр Ричард и твой отец… – на щеках у нее заиграли алые пятна гнева, губы сжались, – …но я не могу, и ты это знаешь!

– И что теперь?! – рявкнула она, и, разумеется, на этот вопрос я ответить не могла, потому что не знала, какие планы у Ориона.

И не знала, что буду делать сама. Я даже не могла решить, чего хочу. И это меня бесило. Отчасти мне хотелось отдать Ориону письмо – будь что будет, – но этот порыв я сдерживала.

На следующее утро маме наконец полегчало настолько, что она попросила отвести ее на ближайшую полянку в лесу. Там она несколько часов сидела с закрытыми глазами, глубоко дыша, а потом медленно, но без посторонней помощи вернулась к юрте и, вместо того чтобы снова лечь, села у огня. Но ничего посоветовать она мне не могла.

– Я не знаю, – сказала она шепотом, растирая руки от плеч до запястий, словно в разгар июля ей было холодно, отвечая на мой вопрос, что случилось с Орионом, что Офелия сделала со своим единственным ребенком, чтобы превратить его в идеальный автомат для убийства злыдней. – Не знаю. Что бы это ни было, я ничего не могу поделать.

Я уставилась на нее:

– Но ты же справилась! Орион пришел в себя!

Мама посмотрела на меня. Лицо у нее по-прежнему было дряблое от усталости, синие глаза смотрели утомленно. Она коснулась моей щеки и виновато покачала головой:

– Он не исцелился. Я только дала ему надежду. И я не знаю, правильно ли поступила. – Она закрыла глаза, тяжело вздохнула, а потом встала, пошла в юрту и легла спать.

На следующий день, когда я принесла с кухни обед, мама