Провидение сохранилось лишь в “идеологических и эстетических целях”[417]. Не бог, а американская доктрина “явного предначертания” стала конечной причиной всего.

Можно предположить, что таким образом Американская революция существенно поспособствовала секуляризации исторических интерпретаций. Следовательно, малозначительные факты (необъяснимые случайности) и великие гипотетические сценарии (ниспосланные провидением) более не были объединены в рамках провиденциального порядка, а потому потенциально могли вступить в конфликт друг с другом. И все же это тоже могло быть непредвиденным исходом, если представление Лестера Коэна о ранних американских историках революции было верным: “объединив провидение со случаем, уничтожив традиционное использование провидения в качестве модели интерпретации и используя случай независимо от провидения”, эти историки хотели достичь той же цели, которую ставили перед собой Юм и Гиббон, то есть “вернуть в историю представление о случае и представить каузальность как сложную проблему”[418]. Однако они преуспели лишь в том, чтобы наделить американскую историю новой, пускай и светской, целенаправленностью.

Эти историки “хотели и того, и другого. С одной стороны, они хотели изложить историю непредвзято, стоя на службе истине и человечеству, безукоризненно используя язык и стиль, но с другой стороны, они хотели создать характерно американскую историю, которая должна была оправдать революцию и привить республиканские принципы будущим поколениям американцев”. Более того, они “не видели противоречия между своими попытками сохранять объективность и упором на принципы и ценности революции”,[419] хотя можно сказать, что эта проблема сохранилась в некоторых кругах. В новой американской республике не было места гипотетическим сценариям, как им не было места и на пуританском этапе колониальной истории. Согласно пуританской теологии, которая досталась в наследство революционерам, будущее не было известно лишь человеку: с момента творения оно было предопределено богом, но не во власти человека было менять его, проявляя собственную свободу воли. Напротив, новая “ревностная риторика” революционеров провозглашала наличие “тревожности, волнения и напряжения, связанных с неопределенным характером будущего и ощущением, что люди несут ответственность за его облик”[420]. Они должны были иметь свободу формировать облик будущего, но только определенным образом.

Кроме того, историки революции попробовали создать более замысловатую, более профессионально историческую версию основания собственного государства. Не в последнюю очередь они достигли этого, заменив пуританское предопределение новым представлением о силе случая. Однако в полной мере добиться профессионализма им не удалось, поскольку логику случая необходимо было подчинить единственному, заранее предопределенному исходу – правомерности и неизбежности существования независимых Соединенных Штатов. Альтернативный гипотетический сценарий, который демонстрировал другой, в равной степени вероятный путь развития британской Северной Америки, был косвенным образом отвергнут с самого начала. Таким образом, описать истинную динамику истории, игру гипотетических сценариев и случайностей, им так и не удалось. Вместо этого историки революции взяли на вооружение остаточные представления о провидении, чтобы намекнуть на целенаправленный характер американской судьбы, и в итоге им пришлось использовать случай только в качестве способа секуляризировать провидение, но не уничтожить телеологию в принципе. Таковы основные контуры проблемы, возникшей на раннем этапе.

Оттесненные, обездоленные, угнетенные

Впрочем, на кону стояло не только будущее белых колонистов. Если бы британская Америка пошла по более либертарианскому, менее популистскому пути, то стоило бы оценить последствия такой политики для двух групп населения, оказавшихся столь ущемленными в новой республике: коренных американцев и афроамериканских рабов.

До Семилетней войны каждая колония определяла собственную политику в отношении коренных американцев. Эта политика плохо справлялась со смягчением постоянной напряженности, порой перерастающей в жестокие конфликты, которые заканчивались вытеснением коренных жителей. Ассимиляция по большей части провалилась: коренные американцы демонстративно не желали мириться с порабощением или менять кочевой образ жизни на оседлый, а пастбищное скотоводство на пахотное земледелие. Переселенцы, особенно кальвинисты-предестенериане, не проявляли особенного желания обращать коренных жителей в христианство, хотя в начале семнадцатого века такое обещание давали англикане-первооткрыватели Нового света. Однако у Британии был серьезный соперник на североамериканском континенте. Отношения французов с индейцами складывались гораздо лучше: стремление католиков обратить их в христианство заслуживало гораздо больше уважения, чем пуританство Новой Англии, а зависимость французов от торговли мехами также требовала определенного взаимодействия с местным населением, в то время как англоязычные поселенцы делали упор на колонизации и экспроприации земель.

Именно необходимость соперничать с Францией за расположение индейских племен во время войны, особенно Семилетней войны, заставила лондонское правительство заняться индейской политикой. По мере того как англо-французские столкновения на американской границе перерастали в крупный международный конфликт, нужда становилась так сильна, что Лондон готов был не только регулировать англо-индейскую торговлю, но и искать решение основной проблемы о принадлежности земли. Три раза в ходе войны правительство метрополии подписывало договоры с индейцами (Истонский в 1758 г., Ланкастерский в 1760 г., Детройтский в 1761 г.), обязывая упрямых белых колонистов признавать Аппалачские горы границей области колонизации. Эти договоры остались в силе и после окончания войны, а индейская политика была быстро зафиксирована в королевской декларации, изданной 7 октября 1763 г. От Джорджии до Квебека теперь действовал единый принцип: земля к западу от Аппалачей закреплялась за индейцами, а для ее покупки или освоения требовалось разрешение имперского правительства. Торговцев обязали обзавестись лицензиями. Де-факто власть над этой территорией была сосредоточена в руках британского главнокомандующего в Северной Америке, который отправлял ее через двух комендантов из числа индейцев. Очевидно, руководство метрополии формировало структуру для осуществления исчерпывающей индейской политики. Предлагалось не прекратить экспансию на запад навсегда, а регулировать ее в свете контролируемых имперских приобретений индейской территории.