Эти колониальные сценарии в основном не включают в себя классические конституционные вопросы, “формальные причины” неизбежной революции. Проблема представительства была самым очевидным препятствием для мирного урегулирования, однако даже она, вероятно, не была столь непреодолимым барьером, каким впоследствии стала казаться. Само собой, проблемы налогообложения и представительства были взаимосвязаны. И все же если проблемы налогообложения можно было решить путем переговоров (налогообложением занимаются все правительства, включая республиканские), то проблемы представительства, как правило, казались более принципиальными и более неразрешимыми. Однако это не всегда было так, хотя конституционный аспект обычно и признавался самым слабым звеном в позиции метрополии. Томас Уотли утверждал: “Все британские подданные находятся в одинаковом [положении]: никто из них реально не представлен в Парламенте, но фактически представлены все, поскольку каждый член Парламента занимает свой пост в Палате не как представитель собственного электората, а как участник августейшей ассамблеи, представляющей все общины Великобритании”[388]. Иными словами, за исключением политиков, входивших в Парламент в качестве членов Палаты лордов и Палаты общин, британцы считали парламентариев не делегатами, а представителями, причем представителями, которые не получали вознаграждения от собственных избирателей, а потому не были связаны обязательством следовать их инструкциям. Проблема с этой доктриной фактического представительства заключалась не в том, что она была очевидно неверной, а в том, что она являла собой прописную истину и потому была использована в дебатах без подготовки и без теоретического обоснования. Если бы она получила некоторое теоретическое обоснование, это помогло бы лучше понять как имперские связи, так и принципы политики в самой Британии.

Было совершенно очевидно, что британские парламентарии представляли всю нацию, а не только собственный электорат; они представляли все население страны, включая людей обоих полов и несовершеннолетних, они представляли восемь или девять десятых населения, которые не обладали правом голоса, они представляли тех избирателей, которые проголосовали против них или воздержались, а также тех, кто отдал им свой голос. Само собой, это была необходимая правительственная фикция. Однако она имела больше отношения к повседневной работе правительства, чем устоявшийся миф о том, что представительство получает только тот человек, который сам отдал свой голос. В системе всеобщего избирательного права эта теория по определению подвергала тирании большинства всех тех, кто не имел избирательного права, кто голосовал за проигравших кандидатов или за парламентариев, оказавшихся на проигравшей стороне в парламентских дебатах. В обоих случаях государствами фактически управляли меньшинства, но в первом случае эта реальность была менее завуалирована и представала в более выгодном свете. Если не считать политической элиты, для всех остальных фактическое и действительное представительство были в равной степени правомерны. Здесь тоже, как и в случае с заменой монархии, где правил помазанник божий, представительной демократией, историки теперь вынуждены отказываться от сценария, в котором логика исторической неизбежности привела людей к замене “фикций” раннего нового времени самоочевидными “истинами” нового[389].

Более того, в 1766 г. Уильям Питт провозгласил, что “не приходило еще в голову человеку мысли презреннее, чем идея о фактическом представительстве Америки в этой палате – идея, которая не заслуживает даже серьезного опровержения”[390]. Однако это был настоящий политический гамбит, ведь сам Питт представлял лишь ряд крошечных избирательных округов, включая в первую очередь обезлюдевшее боро Олд-Сарум, которое (и в лучшие дни) могло похвастаться наличием от силы семерых избирателей. С 1757 по 1766 г. он входил в Палату общин на правах одного из двух парламентариев от Бата, где было около тридцати избирателей. Хотя Питт и занимал такой высокий пост, ему ни разу не приходилось выставлять свою кандидатуру на выборы[391]. Несмотря на его риторику, неясно, кого именно представлял Уильям Питт как в Палате общин, так и в Палате лордов после получения титула 1-го графа Чатама. Американцы восхваляли его как демократа, но не обращали внимания на то, что за всю свою парламентскую карьеру он лишь однажды участвовал в конкурентных выборах. И то в крошечных Пяти портах Сифорда.

С каким бы презрением некоторые ораторы ни относились к идее о фактическом представительстве, их желание создать американскую нацию ее возродило. Томас Пейн славил независимость: “Это вопрос не дня, не года и не эпохи – фактически в борьбе участвуют и наши потомки, которые в большей или меньшей степени будут до конца времен ощущать влияние сегодняшних событий”[392]. Хотя колонисты отвергали “фактическое” представительство, ни сами они, ни их британские доброжелатели, как правило, не искали “действительного” представительства в вестминстерском Парламенте: поскольку отношения колоний с метрополией обсуждались с позиции личной выгоды для каждой из сторон, это просто переместило бы конфликт в Палату общин, а не разрешило бы его в новом контексте англосаксонской солидарности. Единственной возможной альтернативой была работа с набирающими силу колониальными ассамблеями. Даже Джозеф Галлоуэй, который впоследствии запомнился решительным лоялистом, на Первом континентальном конгрессе, состоявшемся в Филадельфии в сентябре 1774 г., подчеркнул, что акты вестминстерского Парламента ни к чему не обязывают колонии[393]. Если политик такого высокого ранга видел возможность для пересмотра имперских отношений только в рамках федерализма, маловероятно, чтобы колонии в достаточной мере поддержали решение, которое не предусматривало бы принципа равенства между Вестминстером и колониальными ассамблеями.

Подъем этих ассамблей в сравнении с властью губернаторов действительно был характерной чертой второй половины века до 1776 г. И все же, хотя ассамблеи проявляли очевидное желание обеспечить рост колониального благосостояния и численности населения, они также демонстрировали признаки экстраполяции этих тенденций в сторону отделения от метрополии. Даже в 1774–1776 гг. независимости требовали не ассамблеи, а группы энтузиастов, которые стремились создать полномочный представительный орган в обход всех ассамблей. Хорошо информированные и прагматичные люди вроде Галлоуэя и дальше действовали, исходя из убеждения, что компромисс по-прежнему возможен. Двадцать восьмого сентября 1774 г. Галлоуэй предложил Континентальному конгрессу план примирения, в основе которого лежало формирование американского законодательного совета из представителей, выбираемых колониальными ассамблеями, под управлением президента-генерала, назначаемого короной[394]. В тот день шесть колоний против пяти отдали свои голоса за то, чтобы отложить этот план для дальнейшего рассмотрения, то есть фактически отвергли его,[395] однако если бы голоса распределились иначе, положительный ответ из Лондона мог открыть путь к мирному урегулированию. Ибо в тот момент министерство было не против.