Саша ходил в какой‑то старый коровник с председателем, а Францев сидел в деревенской чайной. Председатель несколько раз возвращался в деревню по делам, и, вероятно, в это время у Саши была возможность отлучиться. В то же время никто из жителей не видел, чтобы из чайной уходил Францев, но хозяйка заведения сама несколько раз оставляла рабочее место…

Дожидаясь своих спутников, я ещё немного посидел в машине, а затем вышел, и от скуки принялся бродить по двору перед сельсоветом. На пути мне попался пень, тот самый, что выкинул из дровяной кучи Францев, ища свою зажигалку. Я с силой дёрнул за толстый, похожий на щупальце осьминога корень. Пень не шевельнулся. Я попробовал ещё – бесполезно. Только всей массой тела навалившись на корягу, я смог, наконец, немного сдвинуть её с места…

Первым к машине вернулся Саша, мрачный как туча. Ни слова не сказав, он сел на водительское сиденье и на экране фотоаппарата начал просматривать сделанные в деревне снимки.

– Что случилось? – спросил я.

– Да так, ничего… – не оборачиваясь, хмуро отозвался молодой человек. – Бардак и бесхозность случились. Всё развалено, сгнило, уничтожено. А, главное, детей жалко. Председатель водил в одно семейство – Алтуфьевы. Мать одна хозяйство ведёт. Две девочки, оборванные совсем, жалкие. Я им купил кубики копеечные в ларьке здешнем, так они просто визжали от радости – никаких‑то игрушек нет у них… Как можно так вообще! Ведь то – кормильцы наши, соль земли! Позор наш всеобщий, что в России с её нефтяными миллиардами возможна такая нищета! А как подумаешь, что она для того, чтобы кучка гнид в золоте блаженствовала – вообще кулаки сжимаются!

– Надо бы как-нибудь помочь семье, – перевёл на практический тон я.

– Да, я взял контакты у них, попробуем придумать что-нибудь, – хмуро отозвался Саша. – Хоть на холодильник им соберём. Трудно, конечно, но… Вот чёрт! – прервался он, глянув в окно.

– Что такое? Где? – обернулся я.

– Да вон! – распахнув дверь машины, в указательном жесте вскинул Саша руку. Нашим глазам предстала странная картина. Возле покосившейся зелёной избушки в сотне метров от нас по улице сгущалась толпа. В центре её отчаянно рыдала полная женщина лет пятидесяти, с распущенными волосами, в линялом домашнем халате и комнатных тапочках на босу ногу.

– Говорит – молока хочу, ну я и ушла вон – к Маше! – подойдя ближе, расслышали мы её захлёбывающуюся, прерывистую речь. – Возвращаюсь, а он – висит! Подтянул к балке ремень, да и… Я и так, и эдак, и за ноги его поддерживала, и… Но и не дышит уже! Господи, господи, за что нам это! Что я, как я теперь с детьми?

– Что случилось? – дёрнул Саша за рукав Фомичёва, оказавшегося рядом с нами в толпе.

– Что случилось! Повесился человек! – блестя глазами, выпалил агроном громким, звенящим ненавистью голосом. – У Федотовых же кроме земли не было ничего, и как узнал он, что, ну… отбирают, так и не выдержали нервы. Какие же твари, какие сволочи! – с вызовом произнёс он, видимо, желая выплеснуться на людях. Его реплика, однако, потонула в общем гомоне, уже поднявшемся вокруг новоявленной вдовы. Люди наперебой успокаивали её, предлагали помощь, жалостливыми руками тянулись к плечам, гладили по волосам. Какая-то женщина в телогрейке и в сбившемся на бок синем ситцевом платке обнимала беднягу и всхлипывала вместе с ней.

– Сестра, – подсказал вполголоса Фомичёв. Дверь избы тем временем отворилась и трое колхозников вынесли на красном байковом одеяле тело покойного. Я вздрогнул, узнав мужчину, ссорившегося с адвокатом на собрании. Это был человек лет пятидесяти, крепкого, несколько суховатого сложения, одетый в чёрный шерстяной свитер и тренировочные штаны, растянутые на коленях. На иссиня-багровой шее его так отчётливо выделялась белая полоса, что, казалась, она светится. Лицо покойника походило на маску – с тёмно-пергаментной кожей странно контрастировали закатившиеся, жёлтые как переваренное яйцо белки. Его рот скривился в мучительном оскале, на посиневших губах выступала обильная пена.

Толпа ввиду трупа затихла. Кто-то вполголоса ворчал ругательства, кто-то поспешно и испуганно крестился. Когда Федотова проносили мимо нас, Фомичёв знаком задержал идущих, решительно выступил вперёд и осторожным, ласковым движением большой мозолистой ладони закрыл мертвецу глаза.

– Куда его теперь? – спросил рядом надтреснутый женский голос.

– Обмывать в клуб понесли, – сдавленно отозвался кто-то.

Когда скорбная процессия скрылась из виду, разговоры возобновились, но плачущие и сочувственные интонации заменились озлобленно-угрюмыми.

– Игорь, ключи у вас? Я пойду к машине, фотик возьму, – шепнул мне Саша, – надо снять всё это.

– Пошли вместе, – отозвался я.

Но когда мы, высвободившись из толпы, добрались до машины, позади послышались возбужденные голоса. Оглянувшись, я с удивлением разглядел в начале улицы двух дюжих колхозников, толкавших перед собой слабо упиравшегося Харченко. Столичный гость был растрёпан и жалок: один из селян, в котором я узнал механизатора в свитере, бушевавшего на собрании, удерживал его за ворот пиджака, другой то и дело награждал подзатыльником или пинком. Порой вязаный свитер, стремясь придать стимула не желавшему идти москвичу, не рассчитывал усилия натруженной руки, и, дёрнув за шиворот, высоко вздымал того над землёй. Харченко при этом начинал беспорядочно сучить ногами, обутыми в лакированные туфли, словно марионетка, управляемая сумасшедшим кукольником. Никто, впрочем, не улыбался: тут разыгрывалась трагедия, а не комедия.

– Вот! – торжественно выкрикнул колхозник, втолкнув Харченко в возбуждённую толпу. – Видишь?

– Что? – поспешно выдохнул юрист, растерянно оглядываясь вокруг и повсюду находя пылающие злобой лица.

– Видишь, что ты сделал? – механизатор тряхнул своей лохматой гривой на заплаканную вдову. – Человек из-за тебя погиб!

– Что? Какой человек? – испуганно каркнул Харченко, непонимающим взглядом замерев на женщине.

– Муж её…повесился, – глухо объяснили из толпы.

– Послушайте, я не при чём! – взвизгнул Харченко. – У нас есть определённые правила, корпоративный этикет… Компенсация! – вдруг истерично нашёлся он. – Мы выплатим семье компенсацию!

Никто не ответил. В угрюмом молчании собрание стало медленно надвигаться на москвича.

– Нет, в самом деле, послушайте, это надо оформить… Нет, погодите минуту, подождите, – отступал тот, выставив перед грудью бледные дрожащие ладони. – Давайте сейчас подумаем о последствиях и… и… поговорим, как культурные люди!

– Сука! – зло грянул кто-то. Фраза эта, как залп стартового пистолета, обозначила сигнал к расправе. Харченко, сваленного с ног первой же зуботычиной, лупили все подряд – мужчины дотягивались кулаками по лицу, женщины ногами старались угодить в живот и пах. Экзекуция проходила в полной тишине, слышался лишь отрывистый и хриплый лай двух худых и линялых дворняг, бегавших вокруг драки. Харченко катался по земле, глухо постанывая и старательно уворачиваясь от ударов. Каким-то чудом улучив мгновение, он вдруг вскочил на ноги