В обед все гости Архимага встречались в университетской кухмистерской[48]. Во Фье-де-ля-Майери, хоть тот и обучал будущих богатейших людей Империи, подавали сугубо простую пищу. При этом мясо здесь приготовлялось так, что пришлось бы по душе даже искушенному чревоугоднику: истекающее соком, мягкое и ароматное. Поданный к нему запеченный картофель, политый жиром и приправленный кориандром, казался великолепным гарниром. Даже ржаной хлеб на вкус был не больше и не меньше, а манной небесной. Однако еда лишь ненадолго подавляла желание поведать ближнему о своей несостоятельности. Так случилось и в тот день, когда, не выдержав, я начала жаловаться Кадвану:

– И долго ли мне быть бесполезной обузой? Осознавать, что ты не способен оказать никакую помощь, и видеть все это безумие – настоящая пытка! Я слишком беспокоюсь.

Месье Фойеренгер Алентанс, сотворившийся в тот миг близ нашего стола, театрально фыркнул. Хитрец, надо сказать, тоже бездействовал и бесцельно шатался по университету – правда, без грусти в глазах. Таффур Вахэйль считал Фойерена «неприхотливым», Хелинш Хасте добавлял, что «пес его знает». Кайхесши же при упоминании о нем просто махала рукой, а Унемша с растерянным видом пожимала плечами.

– Сегодняшний день через десять лет ты даже не отыщешь в своей памяти, – изрек Фойерен с присущей ему непосредственностью. – Много ли ты запомнила дней от рассвета до заката, а? Вот поэтому не надо беспокоиться.

– Возможно. Но сегодня я весьма опечалена.

– Печали не существует, – отмахнулся Хитрец, открывая одолженную из Архива «Человеческую свечу». – Это фальсификация. Просто в глубине души у каждого есть своя действительность, и ее несоответствие общепринятой вызывает режущее чувство где-то в области легких. Все мы живем в выдуманных мирах: это следствие субъективного восприятия.

– Чего? – непонимающе сморщился Кадван.

Я тем не менее догадалась, о чем говорил Фойерен, но отнеслась к сказанному с подозрительностью:

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно. Знаете, уважаемые, к тридцати пяти годам люди уже обычно видели все. Так, врача не страшат изуродованные болезнью тела, а билетеры сталкивались с хамством всех мастей. Так же и я. А мне с некоторых пор уже чуть более чем тридцать пять. И я с твердой уверенностью говорю, что печаль – лишь объяснение помешательства.

– Что же тогда? Беспрестанно улыбаться? Нет уж! Я всегда с пренебрежением относилась к тем людям, у которых всегда все замечательно, и сами они замечательные и безупречные, и улыбки на их лицах изогнуты под идеальным углом.

– Лизоблюды, – простодушно согласился Кадван под звучное хмыканье Фойерена.

– Впрочем, какой быть, решаешь только ты, – продолжил Хитрец, теперь начисто позабыв о книге. – Вселенной наплевать.

– Но разве ей не нравятся больше добряки?

– Хороший, плохой… Вселенная вообще ленива до инертности – ей без разницы, какой ты. Ты можешь творить любые мерзости или любое добро – все равно ты умрешь. Это твой выбор. Выберешь быть плохим – Вселенная породит хороших тебе в противовес, и наоборот. Вселенной все равно, все зависит только от тебя.

Казалось, Фойерен в любой момент мог разразиться философской теорией.

– Только жаловаться бестолку не стоит, – хлестко закончил за него Берм.

– Именно. И чтобы наша обожаемая приятельница перестала, наконец, страдать, она может съездить вместе со мной в одно замечательное место… Нет, Берм, ты там не нужен.

Парень флегматично пожал плечами и принялся допивать свое пиво.

– Одна из твоих посылок? – я смерила Хитреца любопытствующим взглядом.

– Да. Здесь недалеко.

– Замечательно! – обрадовавшись, воскликнула я. – Все это время мне так хотелось осмотреть окрестности – думаю, они живописны и в это время года.

* * *

Наверное, Фойерен умышленно попросил провезти нас по самым непримечательным районам Лоэннлиас-Гийяра, ибо стоило мне выглянуть в окошко кэба, как виды за ним становились все беднее и нелицеприятнее. Возница пустил лошадь скорой рысью, и повозка подскакивала на любом камне, попадавшем невзначай под колесо.

– Ты служишь курьером, но у тебя нет собственной лошади? – удивилась я.

Мне пришлось говорить громко, чтобы грохот колес и скрип просивших смазки рессор не заглушали мой голос.

– Ненавижу конные прогулки, – маловыразительно ответил Хитрец; на коленях он удерживал кофр от скрипки, а через плечо его была переброшена потрепанная кожаная сумка на толстом ремне.

На улице крепчал холод, а одежда прохожих делалась все скуднее и грязнее. Тогда Фойерен применил одну из самых действенных уловок: он вновь увлек меня разговором, и долгое время я даже не пыталась замечать неладное.

Самым интересным в нашей беседе было рассуждение о культурах Одельтера и островов Тари Ашш – и о том, что близкое территориальное расположение никак не сблизило нравы людей.

– У нас не было такой «высокой» культуры. Какое-то время Ядовитые люди промышляли пиратством, но мы всегда были просты, как три сорэ.

– Пока внезапно не стали заниматься наукой, – парировал Хитрец. – Никто не был готов к такому шагу Тари Ашш, да и вы держали это в секрете. А потом весь Ард Шенлар узнает, что Всемирная Выставка проводится в Ашш-Сетесс! И это при стесненности внешней политики Островов! Браво, господа Ядовитые люди!

– Все потому, что Сетш – покровитель науки. Он говорил, что нам, небольшому народу, следует защищать себя знанием, а не силой.

– Надо же, а Всеведущие на протяжении многих столетий озабочены лишь вопросами морали, – саркастично протянул Фойерен, и мы рассмеялись.

Нас довезли до крошечного безымянного перекрестка, и Фойерен, заприметив что-то вдалеке, ударил по стенке кэба и заявил, что дальше мы пойдем пешком. Однако запах гниющих помоев, пропитавший повозку, недвусмысленно намекал мне на то, что в место сие нога приличного человека обычно не ступает. Пока я выбиралась из кэба, Фойерен спешно расплатился с возницей; затем он взял с сиденья кофр со скрипкой, и, не проделав и десятка шагов, мы свернули направо.

Зрелище, открывавшееся перед нами, было аутентично для любого неблагополучного района конца восемьсот восьмидесятых годов. Переулок до невозможности набился грязью: здесь, как и три века назад, прямо из окон выливали помои. Те подгнивали, и уличная вонь резала глаза, даже несмотря на одельтерский холод. Повсюду грудился мусор, среди которого выделялись светлые агитационные листовки. Бродяга, сидевший на земле и ковырявший свои желтые зубы, посмотрел на нас так, будто за пару экю собирался продать наши с Хитрецом трупы в местный медицинский университет.

– Не вздумай бояться. Он сам страшится нас, будто битая собака, – заверил меня Фойерен и кинул на бездомного жалостливый взгляд. – Самое страшное, что есть в этом переулке, это я.