Ночь холодная и молчаливая. Ночь кутается в плащ из тумана, манит за собой в глубь парка, и Габи идет следом. Сначала идет, а потом бежит по мокрой аллее к перекинутому через пруд мостику. Это глубокий пруд! Она видела, как по его глади плавают не только лебеди, но и лодки. Если лодки плавают, значит, глубокий. Только бежать надо быстро-быстро, чтобы нянюшка не догнала, чтобы не остановила.

Она уже все решила и все придумала. Никакого позора не будет, если ее не станет. Холодная вода милосердна, она смоет позор и спрячет саму Габи. Может быть, ей даже не впервой. Может быть, на дне этого пруда Габи найдет себе подружку, такую же доверчивую дурочку, какой была она сама всего несколько часов назад. Главное – не слушать нянюшку. Главное – не оборачиваться.

Мостик скользкий от тумана, а на кованых перилах – холодная ночная роса. Не слушать, не оборачиваться, не думать. Поддернуть юбки, перебраться через перила, как в детстве, крепко зажмуриться и сделать шаг в темноту.

У нее все получилось. Темнота приняла ее в свои ледяные объятья. Темнота заливалась ей в горло, спутывала ноги, тянула на дно. К мертвым подружкам. Таким же глупым. Таким же доверчивым.

Кричать хочется. Дышать хочется. Жить хочется! Но нельзя! Сейчас отмучиться, и все! Все закончится быстро, темнота обещает, шепчет на ухо. И объятья ее уже не ледяные, а по-матерински ласковые. Нужно лишь смириться, потерпеть самую малость, а потом станет легко.

Вот уже становится. Глупо все так, но уж как есть…

Темнота обманула! Умирать было больно! Смерть не была милосердной. Не сумев добраться до души, она терзала тело, рвала в клочья, резала раскаленным ножом. Габи кричала! Тут, за границей, отделяющей жизнь от смерти, у нее получалось кричать. Тут, за границей, ей все еще не хватало воздуха и было больно. Наверное, это потому, что она попала в ад. Надеялась на рай, но разве ж в раю место самоубийцам?!

И руки… чужие настойчивые руки удерживают, прижимают, не позволяют содрать с себя огнем горящую кожу. Когда-то ее кожа тоже горела огнем. Когда-то давно, когда она еще была жива. Когда-то ей это даже нравилось. А теперь она понимала, что такое ад. Ад – это воспоминания, страшные пополам со сладкими, горькие пополам с радостными. Это горящая кожа и холодные прикосновения. И встревоженный шепот:

– Габи, очнись…

Нет, этому шепоту не место в аду! Неужели она утянула с собой на дно пруда самое дорогое, что у нее осталось?! Утопила свою несчастную, поруганную любовь?

– Габи, я с тобой. Все будет хорошо!

– Отвара ей дайте, хозяин! Заставьте выпить до последней капли! – А это нянюшкин голос, вот только хозяином она зовет не того. – Вас она послушается, а меня не слышит. Тогда не услышала и сейчас не хочет.

– Габи, любимая, ты должна это выпить. – И губ касается поцелуй. Сначала поцелуй, а потом горячая горечь, от которой она умирает во второй раз.

Сколько их было – этих маленьких смертей? Сначала она пыталась считать, а потом сбилась со счета. В аду свои правила и свои порядки. Наверное, если она будет послушной, если смирится, то ее оставят в покое, перестанут мучить и этими голосами, и этими прикосновениями, и этими сладкими воспоминаниями, в которых Дмитрий все еще ее любит.

Ад закончился ярким осенним днем, постучался в окно рыжей кленовой веткой, скользнул по лицу солнечным лучиком. Ад закончился, и Габи открыла глаза.

Комната была просторной и светлой. Комната была незнакомой. Еще одна незнакомая комната. Может быть, на самом деле ад не закончился, а лишь притворился настоящей жизнью? Закричать бы! Заорать во все горло от этой дикой несправедливости! Вот только нет сил. Даже дышать тяжело, не то что криком кричать.

Но голову повернуть она может. Медленно и осторожно, потому что, если быстро, то комната начинает кружиться, а Габи важно видеть. Важно понять, где она и с кем.

Он сидел в глубоком кресле. Исхудавший, осунувшийся, повзрослевший. Наверное, он читал, потому что на коленях у него лежала раскрытая книга. Читал, а потом не выдержал и уснул, откинулся затылком на бархатное изголовье, уронил по-аристократически узкую кисть с подлокотника, и теперь она свешивалась почти до самого пола, едва не касаясь пушистого ковра. Он спал, а Габи думала, что замолила свои грехи, если тут, за порогом жизни, ей позволили увидеть ее любимого Дмитрия. Наверное, это прощание. Она посмотрит на него вот такого взъерошенного, спящего, а потом уйдет. Теперь уже точно навсегда.

Ушла бы, если бы не кашель – громкий, сиплый, как воронье карканье. Если бы не боль в груди. Не получилось уйти красиво. Вот и Дмитрий проснулся. Вскинулся, вскочил на ноги, на лету подхватывая соскользнувшую с коленей книгу. Уйдет! Испугается и уйдет от нее. Раз уж у нее самой уйти не получилось…

Вот только не уходил. Наоборот, упал на колени перед Габи, сжал ее бессильную руку в своих горячих ладонях, заглянул в глаза. И как только заглянул, Габи сразу поняла, что это не ад, и не сон, что все взаправду. Вот она, живая, но все равно полумертвая, лежит на измятых белоснежных простынях на чужой кровати, в чужой спальне. Вот Дмитрий смотрит, и в глазах его – счастье.

Самое настоящее счастье! Это потому, что он ничего не знает, она была при смерти, а ему не рассказали. Он все еще верит, что она прежняя Габи. А ей уже никогда не стать прежней, она теперь другая. Она живет в каменном замке, стены которого ощетинились пушками. У нее хватило сил, чтобы построить этот замок, но не хватило сил, чтобы умереть по-настоящему. И Дмитрий ничего не знает…

Ничего, она ему все расскажет. Как же не хочется! Как же хочется навсегда остаться в этой светлой спальне в объятьях этого мужчины, но это будет нечестно!

– Габи… – Он коснулся губами ее руки. Губы были сухие и горячие, словно бы это не ее, а его мучила жажда. – Габи, ты вернулась.

Она вернулась, но ненадолго. Ей скоро уходить.

– Дмитрий… – ее голос – все то же воронье карканье. Это из-за чувства вины и из-за жажды. – Дмитрий, я должна тебе сказать…

Где сил взять, чтобы сказать? Чтобы выдержать его взгляд и решиться на правду?

– Он знает, детка. – Нянюшка умеет двигаться бесшумно и появляться, словно бы из ниоткуда. Нянюшка смотрит на нее из-за плеча Дмитрия, и во взгляде ее смешаны радость и жалость. – Я ему все рассказала.

И это «все» не оставляет даже тени сомнений – да, она рассказала, облегчила Габи задачу. Понять бы еще, почему она здесь, в чужом доме. Нет, понять бы, почему Дмитрий все еще здесь! Почему во взгляде его нет ненависти и брезгливости? Если бы была жалость, она бы поняла, но и жалости нет. А что есть, в то невозможно поверить. Хоть и очень хочется.

– Она еще слишком слаба, хозяин. – Значит, Дмитрий теперь для нянюшки хозяин. Дмитрий, а не дед. Про деда она спросит потом, когда развеется туман, который выныривает из нянюшкиного передника, карабкается по простыням, с кошачьим урчанием устраивается у Габи на груди. – Ей нужен отдых. И тебе тоже. Пей!