Или она знает? Знает, но пытается забыть? Забыть и убежать. От прошлого. От будущего. От всего на свете.

Жарко. Как же чудовищно, невыносимо жарко! Горит в груди, полыхает белым пламенем огонь! Или не в груди, а в животе? Там, где растет, набирается сил, все соки из нее выпивает дитя. Нет, нельзя так! Даже думать о таком нельзя! Ребенок не виноват! В том, что с ней случилось, виновата только она сама.

Или она тоже не виновата?

Что это было? Магия?.. Гипноз?.. Морок?.. Что сначала подхватило ее, закружило, унесло в небо, а потом с насмешливой беспощадностью столкнуло вниз? Столкнуло, оставив после себя жар в животе и едва различимую ранку на шее. А еще это муторное чувство неизбежности и страха. А еще жажду…

Вода в прудике чистая и холодная. В воду эту она может смотреться, как в зеркало. Смотреться, видеть то, что другим не дано. Или все это последствия ее недуга? Странного, изматывающего тело и душу недуга! Или все проще и то, что с ней творится, это расплата? Расплата за слабоволие, за то дурманное чувство, которое она приняла за настоящую любовь?

А ведь поначалу все было так прекрасно! Даже дед, кажется, смирился с тем, что его единственная внучка, маленькая птичка Габи готова выпорхнуть из родового гнезда. А ведь дед, граф Стефан Бартане, был таким человеком… Тяжелым он был человеком! Боялись его и в городке, и в замке. Пожалуй, одна только Габи и не боялась, вила из него веревки, знала, когда обнять, когда попросить, а когда спрятаться, чтобы не сшибло с ног темным дедовым гневом. Или просто дед только ее одну и любил на всем белом свете? Никогошеньки у него не осталось, кроме Габи. Так уж вышло. У Габи тоже был только дед. Раньше, до того момента, как появился в ее жизни Дмитрий.

Они познакомились на балу. Помнится, дед Стефан внял тогда мольбам Габи и отправился вместе с ней и нянюшкой в Вену. Ах, как волновалась Габи! С какой тщательностью выбирала свое самое первое бальное платье! Она выбирала, а у деда были какие-то свои неотложные дела, переговоры, сделки. Он приглядывал за Габи со стороны, но нянюшка всегда-всегда оставалась рядом незримой тенью. Сказать по правде, Габи ее стеснялась. Высокая, темноглазая, смуглолицая – была она такой же суровой, как и дед. Суровой, мрачной, со скверным характером. А еще она тоже любила Габи. Любила и не сводила с нее глаз. Может по дедовой указке, а может, по собственному разумению. Они даже к модистке ходили вдвоем! Что уж говорить про чудесные венские кондитерские и магазины! Что уж говорить про парки! Габи поначалу смущалась. Или, вернее сказать, стеснялась этой хмурой, одетой во все черное женщины, а потом вдруг поняла, что нянюшка каким-то удивительным образом умеет не привлекать к себе внимание. Словно бы и нет ее, словно бы ходит Габи по всем этим чудесным местам в одиночестве.

Но на бал нянюшку не взяли, и Габи была этому очень рада. Она давно уже не маленькая девочка, ей уже пошел девятнадцатый год! Сколько ж можно жить под присмотром?!

Она и деду так сказала! Встала напротив, заглянула в черные, почти такие же черные, как у нянюшки, глаза и сказала:

– Довольно, дедушка! Я уже взрослая!

Думала, начнется спор. Они часто спорили по поводу и без, но дед лишь усмехнулся в ответ.

– Вижу, что взрослая, – сказал с какой-то непонятной грустью в голосе. – Но меня-то ты на бал пустишь?

…Ах, какой чудесный, какой сказочный это был бал! Первый взрослый бал в ее жизни! Первый полонез! Первая мазурка! Ее учитель танцев мог бы гордиться Габи, если бы оказался на том балу. И ее модистка порадовалась бы тому, как восхитительно сидит на ней платье из жемчужно-серого шелка. И старый ювелир оценил бы сияние бриллиантов в ее диадеме. И этот высокий, светловолосый, ясноглазый мужчина в элегантном смокинге тоже оценил. И первое, и второе, и третье! Он смотрел на Габи с таким нескрываемым восхищением, что уши ее тут же предательски вспыхнули.

Его звали Дмитрий Радич. Никаких пыльных титулов, никакого ненужного пафоса. Просто Дмитрий. Такое красивое имя! Почти такое же красивое, как и он сам!

Наверное, вот так, на балах, и рождается первая любовь. Во всяком случае, Габи тогда так подумалось. Она как-то сразу поняла, что это любовь. Ее никто этому не учил, но она все равно поняла. Наверное, дед тоже понял, потому что нахмурил черные брови. Ничего не сказал, не поманил пальцем, как маленькую, но во взгляде его промелькнуло что-то темное, тревожное. Это темное и тревожное обдало ледяным ветром, почти погасило пожар в ее душе. Почти. За тот крошечный огонек, что еще теплился, Габи была готова бороться. Даже с дедом!

До самого рассвета они не обменялись с дедом и парой фраз, но взгляд его Габи чувствовала каждую секунду. Наверное, и ее партнеры по танцам тоже чувствовали, потому что ладони их делались ледяными, а взгляды стылыми. И только Дмитрий пылал и ничего не боялся. И только его руки обжигали даже сквозь тонкий атлас перчатки.

А дед продолжал хмуриться. Он хмурился, когда они сидели в карете друг напротив друга в робких рассветных сумерках. Он хмурился во время обеда и во время ужина, и даже во время их привычной вечерней прогулки по Венским паркам. А Габи злилась! Она не сделала ничего дурного! Она просто стала взрослой! Да, так иногда случается, когда маленькие пташки превращаются во взрослых птиц. Деду придется смириться.

Вот только дед мириться не собирался. Как и прежде, за Габи незримой и молчаливой тенью следовала нянюшка. Наверное, так бы все и закончилось, так бы и погас тот робкий огонек в душе девушки, если бы не Дмитрий. Дмитрий не забыл и не сдался. Искал ли он этой, с виду случайной и невинной, встречи в парке? Габи была почти уверена, что искал, что навел справки, узнал и то, где она живет, и то, какими дорожками гуляет. Теперь они гуляли этим дорожками вместе. Они с Дмитрием впереди, нянюшка все той же незримой тенью следом.

… – Расскажешь деду? – Габи пошла напролом, говорила зло и дерзко.

– Про что? – Нянюшка щурила черные глаза, смотрела словно бы сквозь нее.

– Про него… Про нас… – Шла уже вторая неделя их прогулок, разговоров, взглядов, касаний. Огонь в душе Габи полыхал уже в полную силу, и никому-никому его было не загасить!

– Про вас. – Нянюшка нахмурилась. Она молчала очень долго, словно решала что-то для себя. – Следовало бы.

– Но ты не расскажешь? – Габи обняла нянюшку за костлявые плечи, прижалась щекой к ее жесткому от крахмала воротнику.

– Я не расскажу. Ты должна рассказать сама, Габи.

– Он не поймет! – Габи знала, что скажет ей дед. Она уже слышала его низкий, суровый голос: – Габриэла, в первую очередь ты должна думать о долге перед родом.

Вот что он ей скажет! А она и так с младых ногтей только про то и слышала, что про долг и про род! Сначала дед говорил это редко, словно бы сомневался, что Габи достойна и первого, и второго. Но с каждым годом голос его звучал все громче и все настойчивее. И смотрел он теперь на Габи уже не с прежним ласковым недоумением, а требовательно. Древний род, вековая история. Мрачная, темная, героическая, трагическая. Всякой была история венгерского рода Бартане. Чего в ней только не было! Какие только легенды про него не слагали. Вот только черных листьев и голых ветвей на генеалогическом древе было куда больше, чем листьев золотых. Считай, Габи и осталась последним золотым листочком. Так на что у деда надежда? На то, что она станет достойной продолжательницей достойного рода?! Добровольно замурует себя в том дремучем средневековье, в котором, кажется, так и остался он сам?!