спросила, что это такое.

– Тебе не о чем беспокоиться, моя девочка.

– Но карточные рубашки… Шипы, цепи и… это слёзы? Почему ты никогда не показывала мне их?

Она спрятала карты за отворот куртки.

– Потому что, надеюсь, тебе никогда не придётся ими пользоваться, Фериус. Живи правильной жизнью – и они не понадобятся.

Именно Дюррал рассказал мне про эти карты, когда Энна уехала. Думаю, он был не в своей тарелке, поскольку Энна не взяла его с собой.

– Мы называем их дисгармониями. Каждая карта представляет собой долг, – сказал он мне, вытаскивая небольшую колоду и демонстрируя мне карту с изображением шестёрки шипов.

– Я думала, у аргоси не бывает долгов. Разве Путь Воды не требует, чтобы мы немедленно возместили ущерб?

– Путь Воды ничего не «требует», малышка. Это проводник, помогающий сердцу найти правильную дорогу, а не дароменский генерал, который орёт команды прямо тебе в ухо. Кроме того, иногда что-нибудь происходит, и ты никак не можешь это исправить. Или можешь, но не прямо сейчас. – Он протянул мне карту. – Вот тогда мы рисуем одну из них.

Я взяла её большим и указательным пальцами. В моей руке карта казалась какой-то неправильной, как будто всё это красное и чёрное рассказывало историю о горе и несправедливости. Но Дюррал не уставал повторять, что если мир кажется уродливым, надо заглянуть немного глубже и найти красоту.

Картинка изображала шесть шипов, впившиеся в пять пальцев и ладонь вытянутой руки. Ничего красивого. И всё же не создавалось впечатления, что рука пытается избавиться от пронзающих её игл. В этом была какая-то надежда… Нет, не надежда. Решимость.

В смелых плавных линиях нарисованной руки чувствовалось намерение выстоять и всё исправить.

– Твоя арта превис очень хороша, малышка, – сказал Дюррал, забирая карту и засовывая её обратно за манжету рубашки.

Он не так часто раздавал похвалы, и его слова наполнили меня гордостью. Впрочем, это быстро прошло, сменившись чувством вины.

– Я совершала плохие поступки в своей жизни, Дюррал. До того как мы встретились. Я тебе о них не рассказывала. Наверное, у меня тоже должна быть такая колода?

– Тогда ты не была аргоси, малышка. Ты была просто… ну, ребёнком.

– Я больше не ребёнок.

– Конечно же, ты ребёнок, малышка. Знаешь, почему?

– Почему?

Подобно колибри, внезапно меняющему направление в полёте, Дюррал ухмыльнулся мне, щёлкнул пальцами, и карта снова появилась в его руке.

– Да потому что у тебя нет долгов, разумеется!

Странно осознавать, что ты больше не ребёнок. Это не имеет ничего общего с возрастом или даже зрелостью. Это больше похоже на… на дверь, в которую ты вошёл, сам того не осознавая. Ты не помнишь, как повернул ручку, но теперь, как ни старайся, ты не можешь найти дорогу назад. И всё, что тебе остаётся – двигаться вперёд тем или иным способом.

Я ничего не знала о картах дисгармоний. Понятия не имела, какая масть что обозначает и связаны ли цифры с тем, сколько ты задолжал. Хотя, может быть, всё это не имеет значения. Дело лишь в том, чтобы помнить. Помнить и держать слово.

Вот поэтому я нарисовала карту, вложив печаль и стыд в каждый мазок кисти. В итоге картинка оказалась лучше, чем я ожидала, и на неё было очень больно смотреть – больнее, чем я могла себе представить.

Думаю, так и должно быть.

Я буду носить эту карту с собой, пока не сумею вернуться и похоронить этих людей должным образом, а потом найти их близких и друзей и рассказать им, что произошло. Не всё подряд. Самые ужасные моменты я оставлю при себе.

Закончив, я завернулась в спальный мешок и легла спать. Я не плакала и не ворочалась с боку на бок. Мой сон был глубоким и спокойным, потому что следовало беречь силы для предстоящего путешествия.

А также потому, что завтра наверняка всё будет ещё хуже, чем сегодня.

Глава 40

Засада

Утром я отправилась в очередной храм, а потом ещё в один, бродя от одного осквернённого места к другому. Я спотыкалась, точно пьяная, выходя из придорожной таверны и направляясь к следующей. И всякий раз, когда я уходила, на моих руках становилось всё больше крови, а в сердце – всё меньше надежды.

Несколько дней и ночей пролетели незаметно. Я шла через бойню, которую Рози оставляла за собой по милости Пенты Корвус. Я шла, пока белый песок под каблуками ботинок не стал красным от крови, запятнавшей мои подошвы.

Через некоторое время я начала испытывать странную благодарность. В каждом храме Рози убивала заражённых. Иногда их было всего несколько человек, иногда десятки. Рози всегда оставляла одного для меня, как будто её душа не могла вынести тяжести этой последней разбитой жизни.

Я выполняла свой долг. Выполняла работу. Карты, которые я рисовала, ложились друг на друга, пока у меня не кончились картонки. Пришлось вырезать куски кожи из моего пальто. Их было не так уж много, максимум дюжина, но когда я держала эту маленькую колоду в руке, она казалась такой тяжёлой, что я не знала, долго ли ещё смогу носить её с собой.

По пути я проходила мимо городков – на самом деле, больших деревень, – которые маячили примерно в полумиле от Великой Храмовой дороги. Я держалась от них подальше. В рюкзаке было достаточно провизии, и мне удалось пополнить запасы воды. Я не могла купить лошадь, а красть её не решалась – слишком велик был риск, что меня поймают.

Иногда я встречала на дороге людей. Они ехали в повозках, запряжённых мулами, или шли пешком, шаркая поношенными башмаками. Поначалу они улыбались мне, спрашивали, какие новости, интересовались, откуда я родом. Я не отвечала. Я стала слишком хрупкой внутри, и рассказы о том, что я повидала, разбили бы меня вдребезги.

Люди, с которыми пересекался мой путь, скоро поймут, какие ужасы творятся в их землях. Я же должна была убедиться, что все эти ужасы окажутся мёртвыми к тому времени, когда их найдут.

Чем ближе я подходила к границе между Семью Песками и территориями джен-теп, тем более страшных противников оставляла по себе Странница.

У входа в двенадцатый храм я нашла записку Рози, предупреждающую, что, когда я войду, женщина попытается напасть.

На самом деле она, казалось, спала на полу – лежала с закрытыми глазами футах в десяти от груды трупов у алтаря. Я не видела, дышит ли она.

Я приближалась медленно и осторожно, держа шпагу в руке и готовясь сделать то, что до́лжно, как только женщина начнёт подавать признаки жизни. Но женщина не шевелилась – она была мертва. Я услышала свой собственный вздох облегчения и почувствовала, что слёзы, к которым я уже успела привыкнуть, катятся по щекам. На сей раз это были слёзы радости: