— Говорят, плохому командиру могли и пулю в спину пустить. Не боялись?

— Никогда не боялся! Потому что я, как офицер, перед своей ротой или перед своим взводом не заслужил того, чтоб в меня стреляли! Кроме того, я не впереди шел, а сзади солдат. Я могу его стрелять, но не он! Но представим себе, что я выскочил и кричу: «Вперед! За мной! За Родину! За Сталина!» И кто-то мне в спину стреляет? Такого не может быть!

— Огонь стрелкового оружия, минометный огонь, артиллерийский, бомбежка — что труднее всего преодолеть?

— Все трудно на войне. Тяжелее всего — артиллерийско-минометный огонь. Немцы открывают огонь из стрелкового оружия, заставляя нас залечь. Как только наша пехота легла, тут же вызывается огонь артиллерии и минометов. Я как командир, каким бы плотным был огонь ни должен вывести подразделение. Иначе погибнет много людей. А выводить только вперед. Пусть я метров на сто продвинусь, но я уже выиграю бой. Пока там они передадут на огневую, чтобы изменили наводку, мы уже выйдем из-под обстрела.

— Бывало такое, что ваша рота побежала?

— Нет. Вы что! Вот возьмем взвод. Наступление. Противник открыл огонь. Взвод залег, по нему бьют минометы. Если один солдат встал и побежал, а командир это дело не пресек — знай, что за ним побежит второй, а потом и весь взвод убежит. Потому что, когда лежишь, бьют по тебе, а ты видишь, что Ваня или Петя убежал, в тылу жить будет, почему ты должен здесь лежать и умирать? Задача командира не допустить, чтобы первый убежал. Иногда приходилось и расстреливать бегущих… У меня в роте расстреляли командира взвода грузина Тцхамелидзе. Вот у него так, как я рассказал, весь взвод убежал, и его по приговору трибунала расстреляли. Но чтобы твой солдат не побежал, до боя, ты его должен подчинить своей воле, чтобы, какое бы тяжелое положение ни было, он не мог бы без твоего разрешения бросить поле боя. Это же война! Вот так мы воевали!

— Десантом на танки часто приходилось садиться?

— Бывало. Шесть человек помещается лежа на трансмиссии. Когда танки вступают в бой, мы соскакиваем и свой танк охраняем — танк идет, и мы рядом с ним. По танку стреляют. Если попало в солдата — ну, представляешь — куски мяса! Это очень страшно!

— Убитых как хоронили?

— В общей могиле солдат и офицеров.

— Неформальные лидеры во взводе, в роте были?

— У меня был бывший уголовник, весь в наколках. На ногах написано: «Они устали». На руках: «Умри, злодей, от моей руки», «Люблю мать родную и отца-подлеца». Как-то проходит мимо меня, а я стою так, жду своего заместителя. Честь мне не отдал. Я подозвал его: «А ну-ка вернись!» Он вернулся. «Застегнись!» Он застегнулся. Я говорю: «Я ж твой офицер! Твой командир. Ты проходишь мимо меня, почему честь не отдаешь?» Он смотрел-смотрел: «А! Честь, да? На, б… ть, на, б…ть, на, б…ть». Несколько раз. Я ему спокойно говорю: «Десять суток строгого ареста!» А строгий арест, значит, через день кормят — один день тебя кормят нормально, а второй день дают только воды и кусок хлеба. Посадили его. После этого как миленький честь всем офицерам отдавал. Вот воспитание, слушай! Это армия! Это ж не колхоз!

— У вас в роту приходили на пополнение так называемые «чернорубашечники»?

— Про «чернорубашечников» я и не слыхал. Но я помню, например, в Латвии на пополнение русских не давали, а давали почему-то эстонцев. Ходили слухи, что они ночью офицеров из вагонов выбрасывают. Когда наш эшелон погрузился, чтобы ехать на фронт, я был настолько испуган, что думал: «На фронте, слушай, я не погиб, а тут какой-то эстонец меня выбросит с вагона! И погибну здесь!» Поэтому ночью дежурным ставил только комсомольцев. Я сам не спал! Я боялся! В бою не боялся, а вот что мой солдат меня выбросит с вагона, вот этого боялся!

— Как вы оцениваете качество пополнения в 42-м и 45-м?

— Одинаковое. Давали, кого придется. Приходили узбеки. Очень плохие вояки. Средняя Азия вообще плохо воюет! Самые хорошие вояки — это сибиряки! Я, например, за одного сибиряка отдал бы взвод целый! Они как львы! Как сибиряк воюет, так ни один русский не воюет!

— Какой был возрастной состав роты к концу войны?

— В основном с семнадцатого — двадцать четвертого годов. Попадались и пятнадцатого, и десятого. А в самом начале у меня было четыре солдата с 1905 года! Двадцать седьмого года у меня в роте не было, да и двадцать шестого я не встречал. Образование у многих было семь классов, редко у кого десять или высшее, но так же редко встречались и те, у кого было два-три класса. Очень грамотные ребята приходили с Урала, с Алтайского края, а вот в Белоруссии очень мало встречалось ребят с 7 классами образования.

— Какой национальный состав был в вашем подразделении?

— В основном славяне, но были и армяне, и грузины, евреи. Никаких межнациональных проблем не было.

— К Вам в роту на пополнение пленные бывшие приходили?

— Бывшие пленные? Один офицер, бывший в плену и потом восстановленный в звании, у нас был. А рядовых не было. Я все время боялся попасть в плен. Ходил с пистолетом, у которого один патрон был в патроннике. Но, несмотря на это, я ни орденов, ни погон не снимал.

— Какое у вас было личное оружие?

— Автомат ППШ сначала с диском, потом с рожком. Пистолет был. Сначала «наган», потом ТТ. Но пистолет — это баловство, только к бабам ходить. Трофейного оружия у меня не было. Но вот про немецкий автомат скажу, что если он в воде несколько дней полежит, то так же будет стрелять, а наш стрелять не будет.

— Какое самое опасное немецкое оружие?

— Опасное? Все оружие! Чего боялись больше всего? Мы ничего не боялись. Чувство страха возникало, когда ты из тыла на фронт идешь. Два-три дня очень страшно. Вот как зайчик бегаешь! А потом привыкаешь. Конечно, когда стреляют и рядом с тобой люди падают и умирают в бою — страшно! Но в бою, понимаешь, человек как зверь становится. Когда бой идет, ты не думаешь, убьют тебя или не убьют. Ты думаешь только о выполняемой задаче.

— А вот какое ощущение перед атакой? Допустим, мандраж…

— Нет! Никакого мандража! Потому что, если будешь мандражировать, ни одну деревню не возьмешь!

— С политработниками как вообще складывались отношения?

— Мы их «попами» называли. Мне они были не нужны — я сам знал, какие у меня солдаты и что у них на душе.

— Со смершевцами приходилось сталкиваться?

— Да! Негодяи! Приходили и солдат спрашивали: «Ваш командир какой? Может, он вас ругает, бьет или что?» А я никогда рукоприкладством не занимался!

— Что больше любили: оборону или наступление?

— Самое плохое — это стоять в обороне. Я, например, больше любил наступление, чем оборону. Почему? В обороне командир роты почти не спит. Вот как ты можешь уснуть в обороне, когда не знаешь, твои солдаты, которые должны бодрствовать, на постах стоят или спят?! И вот ты всю ночь ходишь, проверяешь боевое охранение. А они спят. По башке их! Матом! А тебе в ответ: «Только что уснул, товарищ командир!» Вот так ходишь-ходишь, а утром уже и не поспишь. Очень я боялся, что кто-нибудь к немцам может уйти. Если из твоего взвода ушел — 10 лет тюрьмы, с заменой штрафным батальоном. У офицера огромная ответственность. С него и спрос: «Слушай, зарплату офицера получаешь, тебе доверили 40 человек, и из этих сорока человек кто-то ушел. Значит, ты плохо воспитал его. Мало разговаривал с ним, не внушил, что переход делает его изменником Родины. Значит, ты виноват». Офицеру солдаты ведь даны, как пастуху овцы.