Но не прощание навеки с тем, что его, собственно, никогда необременяло, не тяготило, наполнило его душу тоской. Гвидо вдруг с предельнойясностью понял, что с утратой чистоты утратил единственное преимущество надДжироламо. Дух его как бы отяжелел, он больше не парил над телом, ниспосылаяему прозрение мысли – и презрение к прочей братии, ненасытно предающейсятелесным удовольствиям. Напротив, он впервые понимал и оправдывал их, хотявсего лишь час назад мог бы с чистым сердцем повторить за святыми отцами церкви:«Тешить плоть свою есть тешить дьявола».

Плоть его была утешена. Ну а дьявол, надо полагать, ликовал!

То, что враг рода человеческого в единое мгновение овладелвсем существом отступника, безусловно, подтверждалось крамольной мыслью, вдругмелькнувшей у Гвидо. Он подумал о своем падении, позоре, ужаснулся им – да тутже и забыл об этом, как о вещи самой малозначащей, а задумался вот о чем. Емуприходилось слышать, будто от соития получают удовольствие не только мужчины,но и женщины. Что до него – да, да, о да! Гвидо знал: ничего подобного по силевпечатления не случалось с ним в жизни – так безраздельно, благорастворенносчастлив он еще не бывал. Но… она, она? Эта незнакомка? Что испытала она? Непотому ли покинула его, что не получила того, зачем пришла?

Эта догадка настолько уязвила мужское эго, о существованиикоего Гвидо прежде вообще не подозревал, что он кинулся к окну в безумнойнадежде отыскать незнакомку, окликнуть ее, вернуть, предложить…

Предложить – что?

Словно бы чей-то чужой, посторонний голос произнес в мозгуГвидо этот простой и в то же время страшный вопрос, и он схватился за голову,трезвея, начиная связно мыслить – и покрываясь ледяным потом от всех техвопросов и ответов, которые вдруг начали его терзать.

Она не могла уйти через окно – слишком высоко, стенаотвесна. Дверь по-прежнему заперта изнутри. Не сквозь стену же она прошла! Нелунный же луч ее унес! Или… или и впрямь лунный луч – как принес, так и унес?

Но нет, Гвидо любодействовал не с призраком. Он до сих порощущал аромат ее кожи, ее желания, а воспоминание о том, как жаркое лоностиснуло его плоть, было столь острым и живым, что при одной только мысли обэтом увядшее естество вновь начало расцветать. Она была реальной – во всякомслучае, в тот миг, когда их тела сливались. А до этого? А после? Какая силасоздала ее и даровала Гвидо, чтобы вознести его на вершины наслаждения, в то жевремя низринув в бездны унижения?

Во всяком случае, не бог. Значит… он. Дьявол! И она –дьяволица. Суккуба!

Гвидо отшатнулся, заполз на свой убогий, жесткий топчан, какбы надеясь, что смиренное благочестие десятков, а то и сотен безгрешных монахови монахинь, спавших здесь прежде, защитит его от дьявольских козней.

Так страшно, как сейчас, ему не было никогда в жизни. Ведь,не будучи уверен в существовании бога, порою называя его в мыслях своихвыдумкой человечества, тиранившего себя самого, он, естественно же, не мог неусомниться и в существовании божьего антипода! Но дьявол всегда был для неголишь дополнением выдумки о боге – так черное дополняет белое, тень – свет,смерть – жизнь… И вот он только что получил неоспоримое доказательство бытиядьяволова! Не является ли это одновременно и доказательством божьего бытия?!

Гвидо попытался поднять руку и сотворить крестное знамение,но длань словно бы окаменела и не слушалась. Это испугало бы его, не будь онуже и без того напуган сверх всякой меры.

Итак, терпение господа, который более двадцати лет слышал отГвидо Орландини только нетерпеливые мольбы да упреки, наконец истощилось, и онрешил покарать нечестивца так, как тот заслуживал. Господь просто инеопровержимо доказал Гвидо, что никогда не мог снизойти к его мольбам, ибо незаслуживал Гвидо сего снисхождения: по сути своей он был настолько слаб ипорочен, что уподобился самой глупой твари от одного лишь запаха похотливойсамки.

О боже… Боже! Сколько же упреков, сколько проклятийисторгала душа Гвидо, и все их впитали небеса – для того, чтобы пролиться нанего огненным дождем, обрушить кару, которую он, несомненно, заслужил.

Как избежать ее? Как умилостивить бога? Как уверить в своейполной покорности?

Гвидо соскочил с топчана и распахнул крышку своего сундучка.Там, под несколькими любимыми книгами, лежала плеть – тугая, новенькая плеть,заскорузлая от крови маленького мальчика, которого жестоко избили, когда он впервый и последний раз отважился проявить непослушание воле господней ипопытался бежать из монастыря. Этого мальчика звали Гвидо… Суровый воспитатель,отходивший его до полусмерти, в ярости и усталости отшвырнул плеть – да так изабыл о ней. Гвидо поднял, спрятал – и с тех пор хранил как драгоценнуюреликвию, ибо она являлась свидетельством того самого немилосердия божьего, вкотором он черпал устои своего неверия.

И вот теперь, стремясь любой ценой доказать обратное, онсхватил плеть и, размахнувшись, неловко, но истово хлестнул себя по плечам.

Чудилось, это был свитый из огненных нитей бич, коим в адуистязают грешников! Гвидо торопливо, чтобы не успеть ощутить боль, размахнулся,ударил снова. И тут двойная боль настигла его. Она была такова, что монах несмог сдержать крика. Вопль его отразился от свода, от стен – и вернулся к немулегким, звенящим эхом:

– Не надо! Не делай этого, не надо!..

Гвидо с трудом разлепил мокрые от слез ресницы – иостолбенел: перед ним снова была она!

* * *

По-прежнему обнаженная, незнакомка держала в руке свечу, изолотистые отблески освещали ее бледное и нежное лицо, пробегали по стройномутелу, играли в спутанных волосах, и Гвидо, потрясенный неожиданным возвращениемвидения, еще больше изумился тому, что лицо ее, волосы и тело были вовсе несеребряные, лунные, потусторонние, а самые обыкновенные, живого, теплогооттенка.

Нет. Не обыкновенные. Прекрасные…

Незнакомка показалась ему еще прекраснее, чем прежде, ибочерты ее не были больше чертами расчетливой, холодной искусительницы: ониозарялись не только огоньком свечи, но и внутренним светом духовного смятения,сочувствия, жалости – и Гвидо с чувством, близким к умоисступлению, вдругпонял, что это он вызвал в ней эти чувства.

Он! Гвидо Орландини, сначала – маленький изгой, потом –тщеславный монашек, вызывающий лишь снисходительное пренебрежение сильных мирасего! Это на нем, падшем и покинутом богом, сейчас сосредоточивались чувствапрекрасного создания – чувства столь сильные, что искренность их Гвидо ощущалкак легкие, нежные прикосновения к своему телу.