чтобы я смогла узнать больше? Разве я не прошла твою маленькую проверку с таблеткой? Не помогла твоей семье с Енохом? Разве ты не собирался сегодня меня использовать?

– Следи за словами.

– Зачем я вообще здесь, Ройс?!

– Я сказал тебе, следи за словами, – его мрачно-ледяной тон заставляет меня прикусить язык. – Ты хочешь знать, что случилось? – сдается он. – Твоего братца едва не подвесили за яйца, причем высоко. Единственная причина, по которой он еще дышит, – это то, что он встал на сторону Рэйвен и защитил ее, когда нас не оказалось рядом, чтобы это сделать. Почему нас не оказалось рядом – потому что этот засранец действовал у нас за спиной, чтобы помочь ей, когда ей это понадобилось.

Предательство? Все, о чем мой брат всегда говорил, это преданность. Честность.

К горлу подкатывает тошнота. Мне едва удается выдавить несколько слов:

– Он отвернулся от вас?

Ройс стискивает челюсти и качает головой.

– Вся его преданность до последней капли была отдана нашей семье, нашему имени, а потом появилась Рэйвен. Она стала ему другом еще до того, как мы поняли, что она часть нас. Так что когда все узнали, что она Брейшо по крови, а это прятали почти восемнадцать лет, чтобы вернуть в удачный момент, он уже был не с нами, а с ней. Передал ей свою преданность.

У меня опускаются плечи.

– Он поступил плохо?

Ройс смотрит на меня.

– Было ли плохо делать то, что ей нужно, и быть тем, каким ей нужно? Нет. Не было. Ни капли.

Ройс не сдерживает гнев, но он говорит искренне, я вижу это.

На сердце у него тяжело, как тяжелы и его мысли, кулаки сжаты, но дрожат, дыхание глубокое и хриплое, но болезненное.

Гнев – лишь верхний слой, который видят все, которого все боятся, хотя намного глубже есть что-то еще.

Я могу гарантировать, что мне не полагалось знать эту разницу, но я знаю:

Он тоже кровоточит изнутри.

Его злой взгляд – лишь защита, непроницаемые доспехи, которые отлично ему служат.

У него нет причин сомневаться в собственной хорошо натренированной защите – просто боль узнает боль.

– Он не поступил плохо… но по ощущению это именно так.

Ройс стискивает зубы и отводит взгляд.

– Расскажи мне, что случилось.

Он фыркает, облизывает губы и поднимает глаза к небу.

– Я ведь тебя даже не знаю, девочка.

Он говорит это, но в его тоне звучит совсем другая история. Он говорит, что не знает меня, но чувствует, будто знает, и, похоже, это его немного пугает. Так что я решаю его подразнить.

– Конечно, знаешь. Ты же за мной следил, помнишь?

Ройс медленно переводит взгляд на меня.

– А еще делал снимки, – шутит он.

– О, не сомневаюсь. – Я тихо смеюсь, и он наконец позволяет намеку на улыбку скользнуть по его губам. – О чем мне и вправду говорил мой брат, так это о том, что ничто и никогда не может быть скрыто и недостижимо, ничто не бывает под запретом, и никто не может абсолютно ничего сделать, чтобы остановить Брейшо.

– Меня или мою семью?

– Я думала, он имел в виду всех вас, – я приподнимаю одно плечо. – Но теперь вот задаюсь вопросом, может, он имел в виду именно тебя.

Он долго смотрит на меня, а потом переводит внимание на проржавевшую табличку сбоку от меня. Номерной знак… Неосознанно я схватила его, когда Ройс выносил меня из машины.

Он поднимает табличку и проводит рукой.

Я всматриваюсь в его профиль. Ройс хочет поговорить по-настоящему, но не уверен… и для него это невыносимо. Как и у меня, у него нет того, кому он может довериться, кому может открыться без заранее подготовленных слов.

Боль узнает боль.

Протягиваю руку и стираю пыль с синих букв. Он приподнимает пластину, читая слова, выбитые наверху:

– Увечный по привычке.

Я киваю и провожу по четверке номера средним пальцем. Будет честнее, если уязвимость станет взаимна. Я тоже никогда ничего не рассказываю, но открыться ему кажется мне верным решением.

– Это был подарок моей больной матери в тот день, когда она попросила Баса солгать докторам. Ее тогда в первый раз не могла «излечить» насильно влитая стопка «Джека Дэниэлса» и горсть ибупрофена.

Ройс снова хмурится, но отводит взгляд от моей руки.

– Ваша мать была больна?

Я вздыхаю.

– Да, у нее с головой было не все в порядке.

Он поднимает на меня взгляд, и я отвечаю натянутой улыбкой.

У него на лбу формируется глубокая складка, грудь поднимается и опускается с тяжелым вздохом.

– Расскажи мне, что случилось, – повторяет он мои слова.

Я протягиваю руку, и он неохотно отдает мне номерной знак.

Смотрю на фразу, выбитую наверху, на четверку и нашу фамилию.

4 Бишоп [14].

– В тот день я сидела на веранде позади дома, смотрела на небо и пыталась найти новое созвездие, про которое недавно прочла, когда услышала, как к дому подъехала машина отца. Я вскочила и убежала к себе в комнату еще до того, как он подошел и отпер дверь. Обычно он сначала обшаривал кухню, попутно пересматривая лучшие моменты игр, и была надежда, что он отрубится в процессе. Но не прошло и трех минут, как его ботинки загрохотали по лестнице. Он пошел прямо к Басу… Я сразу же бросилась наверх, но мама выскочила из своей комнаты в ту же секунду, как услышала мои шаги, и схватила меня за талию. Она держала меня, я кричала – а я так никогда не делала, – и за мой крик она схватила меня за волосы. Но Бас…

– Он велел тебе молчать.

– Да, – киваю я. – Он всего лишь на долю секунду посмотрел мне в глаза, и я будто проглотила свой язык… – Я царапаю красную краску Калифорнии в верхней части знака и перепрыгиваю вперед. – Мать стояла на коленях возле брата, когда отец с ним все закончил, но не для того, чтобы поплакать и обнять сына. О, она плакала, но ее слезы были от страха за то, что случится теперь с отцом и с ней. Она сидела и умоляла Баса, и только когда он согласился солгать, как она просила, она позволила мне помочь ему дойти до машины, чтобы мы отвезли его в больницу. Мне пришлось принести из гаража старую лопату для равновесия, – вздыхаю я, качая головой. – И она даже не помогла мне его поднять.

Я смотрю на Ройса, который не сводит с меня глаз.

– В больнице Бас сказал, что упал с холма, когда