«Фауста» давали в Оперном три раза за зиму, и тарлатановая пачка Алабамы цвета чайной розы, поначалу напоминавшая замерзший фонтан, в конце концов вся пошла разводами и смялась. Алабама любила уроки наутро после спектакля — после напряжения и пережитого волнения она ощущала приятную опустошенность и покой, как распустившийся бутон в цветущем саду, хотя лицо у нее было бледным, а остатки грима в уголках глаз расплывались от пота.

— Вот он, путь на Голгофу! — стонали девушки. — Ноги болят, хочется спать! Мама побила меня вчера за то, что я пришла слишком поздно, а отец больше не желает покупать мне сыр «Бель Паезе» — как прикажете работать на козьем сыре?

— Ах, — откровенничали толстые мамаши, — она bellissima, моя дочка, — она должна стать балериной, но эти американцы все гребут под себя. Муссолини им покажет, клянусь святым причастием!

В честь завершения Великого поста театр потребовал поставить настоящий балет: наконец-то Алабама получила возможность танцевать в «Лебедином озере».

Когда начались репетиции, пришло письмо от Дэвида, он спрашивал, не возьмет ли она Бонни, на две недели? Алабаме позволили пропустить утренний класс, чтобы встретить дочь на вокзале.

Лощеный офицер помог Бонни и мадемуазель выйти из поезда, и они сразу окунулись в неаполитанскую тарабарщину звуков и цвета.

— Мамочка! — радостно закричала Бонни. — Мамочка!

Она с восторгом прижалась к коленям Алабамы; ласковый ветер откинул назад ее челку. Круглое личико было красным и полупрозрачным, как в день ее появления на свет. Нос изменил форму; руки тоже становились другими. Пальчики теперь были широкими на концах, словно на картине испанского примитивиста, совсем как у Дэвида. Бонни становилась копией своего отца.

— В поезде она подала отличный пример всем окружающим, — сказала мадемуазель, приглаживая волосы.

Бонни липла к матери, злясь на собственнический тон мадемуазели. Ей исполнилось семь лет, она только начинала постигать мир и осмысливать свое положение в нем, ее переполняла детская нетерпимость, обычная при первых шагах в познании социальных правил и устоев.

— А де твой атомобиль? — от возбуждения комкая слова, спросила Бонни.

— Дорогая, у меня нет автомобиля. Зато нас ждет кеб, в нем тебе будет гораздо приятнее ехать до пансиона.

На лице Бонни легко читалось, что она решила не показывать разочарования.

— У папы есть автомобиль, — заявила она, словно критикуя мать.

— А мы здесь ездим в колясках.

И Алабама посадила дочь на примятую обивку.

— Ты и папа очень «шикарные», — испытующе произнесла Бонни. — Ты должна купить автомобиль…

— Мадемуазель, это вы внушили ей?

— Да, мадам. Мне бы самой хотелось быть на месте мадемуазель Бонни, — с чувством произнесла мадемуазель.

— Полагаю, я буду очень богатой, — проговорила Бонни.

— Боже мой, нет! Выбросить это из головы. Тебе придется работать, иначе ты не получишь того, что хочешь, — поэтому я хотела, чтобы ты танцевала. Мне было очень жаль, что ты забросила танцы.

— Мне не нравится танцевать, мне нравятся подарки. На прощание мадам подарила мне серебряную вечернюю сумочку. И там были зеркальце, расческа и настоящая пудра — вот это мне нравится. Хочешь посмотреть?

Из маленького саквояжа Бонни достала неполную колоду карт, несколько старых бумажных кукол, пустой спичечный коробок, бутылочку, два сувенирных веера и блокнот.

— При мне в твоих вещах было больше порядка, — заметила Алабама, глядя на кучу этих «сокровищ».

Бонни засмеялась.

— Теперь я чаще делаю, что хочу, — отозвалась она. — Вот.

Когда Алабама взяла в руки похожую на серебристый конверт сумочку, у нее вдруг подступил к горлу комок. Слабый запах одеколона вызвал в памяти бусы мадам из горного хрусталя, музыкальное позвякивание тарелки из чеканного серебра, когда Дэвид и Бонни ждали ее к обеду, — воспоминания взметнулись, как снежные хлопья в прозрачном пресс-папье из стекла.

— Очень красивая, — сказала она.

— Почему ты плачешь? Я буду иногда давать тебе ее поносить.

— Глаза заслезились из-за запаха. Что это у тебя в саквояже такое пахучее?

— Мадам, — вмешалась в разговор мадемуазель, — такую же микстуру делают для принца Уэльского. Одна часть лимона, одна часть одеколона, одна часть жасминовых духов от «Коти» и…

Алабама, не сдержавшись, рассмеялась.

— Все это смешиваете, потом наливаете две части спирта и кладете половину тушки дохлой кошки!

У Бонни глаза стали круглыми от презрения.

— И вы берете это в поезд, чтобы протирать руки! — воскликнула она, — или когда у вас vertige[137]?

— Понятно… Или когда в моторе кончается масло. Приехали.

Коляску тряхнуло, и она остановилась перед розовым доходным домом. Бонни недоверчиво осмотрела стену с осыпающейся штукатуркой и пустой подъезд. Оттуда пахло сыростью и мочой. Каменные лестницы несли на себе воспоминания не об одном поколении обитателей.

— Мадам не ошиблась? — капризно спросила мадемуазель.

— Нет, — весело ответила Алабама. — У вас с Бонни будет своя комната. Неужели вам не нравится Неаполь?

— Ненавижу Италию, — сказала Бонни. — Во Франции лучше.

— Откуда тебе знать? Ты же только что приехала.

— Итальянцы все очень грязные, разве нет? — Мадемуазель нехотя нарушила свою притворную невозмутимость.

— Ах, — послышался голос хозяйки, мгновенно прижавшей Бонни к необъятному животу. — Матерь Божья, что за прелестный ребенок!

Ее груди повисли над потрясенной малышкой, как мешки с песком.

— Dieu! — вздохнула мадемуазель. — Итальянцы очень набожны!

Пасхальный стол был украшен мрачными крестиками из высушенных листьев пальметто. Стояло блюдо, полное ньокки, и бутылка вина с Капри, а еще была красная карточка с купидончиками в обрамлении золотых лучей, очень похоже на какой-то орден. Днем они отправились гулять по пыльным белым дорогам, по круто поднимающимся вверх ступенчатым аллеям, словно бы рассеченным яркими половиками, которые вывесили для просушки на солнце. Бонни сидела в комнате Алабамы, пока та собиралась на репетицию. Покачиваясь в кресле-качалке, она что-то рисовала.

— Нет, совсем не похож, — заявила она, — лучше нарисую карикатуру. Это папочка, когда он был молодым.

— Твоему папе всего тридцать два года, — сказала Алабама.

— Ой какой старый!

— Не такой уж и старый, дорогая, в сравнении с твоими семью годами.

— Ну, конечно — если считать в обратную сторону, — согласилась Бонни.