Ей было страшно, потому что она чувствовала, что с несчастной Ханной случилось что-то серьезное. Молодая женщина приняла их с Руди приветливо, когда их распределили к ним в барак. Она нашла для их вещей место на полке и под одной из кроватей. Ханна была загадочной особой, она мало говорила и никогда не улыбалась. Ее холодность иногда вызывала у Маргит робость.

Она сразу догадалась, что Инге была плодом насилия. Ведь она сама была матерью и, как никто другой, понимала все, что пыталась скрыть молодая женщина. Во взгляде Ханны, когда она смотрела на свою дочь, была такая головокружительная смесь отвращения, стыда и любви, что по-другому и быть не могло.

Маргит остановилась у санчасти и принялась колотить в дверь. Через пару минут ей открыла фрейлейн Криста. Ее темные волосы были взлохмачены, она куталась в шерстяную шаль.

— Что случилось? — спросила она, щурясь.

— Ханне Вольф плохо, — все еще не отдышавшись, ответила Маргит. — Мы живем вместе. Барак номер 321. У нее приступ. Ее рвет, она очень страдает. Прошу вас, пойдемте скорее!

— Сейчас иду. Подождите меня внутри.

Маргит проскользнула в дверь. В санчасти было центральное отопление, горячая вода и туалеты. Здесь могли разместиться десять больных, и старики приходили сюда умирать.

Через открытую дверь она смотрела, как фрейлейн Криста одевается в узком закутке, где в ее распоряжении имелась походная кровать и несколько досок, выполняющих роль полок. Летом в пустой консервной банке, которая служила вазой, стояли полевые цветы. Обитатели лагеря считали своим долгом следить за тем, чтобы букет всегда был свежим.

Медсестра Красного Креста работала круглосуточно. Когда она не ухаживала за лежачими больными в санчасти, ее видели снующей из барака в барак с медикаментами и перевязочным материалом. Она ассистировала врачу, который приходил каждое утро для консультаций, и помогала ему во время операций. Ее прозвали Белым Ангелом. Она умела быстро поставить диагноз и всегда пребывала в хорошем расположении духа.

Маргит прислонилась к стене и закрыла глаза, наслаждаясь приятным теплом. Ей вдруг подумалось, что вовсе не так плохо быть больным, когда о тебе заботятся, но она тут же себя одернула.

— Я готова, — сказала фрейлейн Криста, держа в руке старую сумку. Ее шаль была скреплена на груди булавкой.

Женщины задержали дыхание, прежде чем нырнуть в студеную ночь.

Лили не сводила глаз с серьезного лица фрейлейн Кристы, не в силах отделаться от абсурдной мысли, что чепчик медсестры немного съехал набок, и это могло принести только несчастье! Словно жизнь Ханны зависела от точности расположения этого кусочка белой материи! Она еле сдерживала себя, чтобы не поправить его.

Лили дала Инге скрученный лоскут ткани, который та сосала, хныкая на кровати. Из-за плеча своей матери на них не мигая смотрел бледный Рудольф. Она хотела было его успокоить, но смогла лишь изобразить подобие улыбки.

Губы Ханны приоткрылись, обнажив десны. Ее лицо приобрело пепельный оттенок, влажная кожа была ледяной. Медсестра закончила ощупывать ей живот и опустила рубашку.

— Ее нужно немедленно доставить в санчасть, — заявила фрейлейн Криста, вставая. — Разбудите нескольких мужчин. Пусть они соорудят носилки. Придется срочно оперировать.

— Боже мой! Но что с ней такое? — испуганно вскрикнула Лили.

— Приступ аппендицита. Похоже на перитонит. Быстрее! Нельзя терять ни секунды.

Ливия обмотала голову шарфом и надвинула шапку до бровей, оставив лишь прорезь для глаз. Шерстяной шарф покрылся ледяной коркой от ее дыхания, но это было лучше, чем мороз, который кусал кожу, стоило ее приоткрыть хоть на один миллиметр.

С обеих сторон улицы стены домов с готическими фасадами смотрели в небо своими глазами-окнами. Несколько зданий старого города готовили к сносу, их двери были заколочены досками. Она шла вперед так быстро, что чуть было не прошла мимо двери рамочной мастерской, где ее внимание неожиданно привлекла одна деталь.

На афише была изображена хрустальная ваза с выгравированным тигром, приготовившимся к прыжку. Выпущенные когти, напряженные мускулы, яростно разверзнутая пасть хищника, — все это было выполнено с необыкновенным мастерством, так что захватывало дух. На заднем плане в мельчайших деталях были изображены фантастические джунгли. Кружевное изящество густой листвы контрастировало с чистотой линий дикого животного. «Выставка, Монфоконский хрустальный завод, с 25 ноября по 15 декабря 1947 года».

Звякнул колокольчик, и она посторонилась, чтобы пропустить покупателя, державшего под мышкой упакованную картину.

— Не хотите войти, мадемуазель? — спросил хозяин, увидев ее стоящей у входа.

— Нет, месье. Я смотрю на афишу.

— Восхитительно, не правда ли? Обычно я не соглашаюсь вывешивать их на своей двери, но это животное меня просто покорило. Такая энергия… Просто чудо! Ради этой выставки можно отступить от правил. Завод расположен недалеко от Нанси, вы представляете, где это?

— Спасибо, месье, я найду. Хорошего дня.

— И вам, мадемуазель.

Она бросила последний восхищенный взгляд на афишу, прежде чем отправиться дальше.

Ливия не удивилась тому, что он принял ее за юную девушку. В своем коротком пальто с капюшоном, приобретенном в лавке старьевщика, шерстяных брюках с отворотами и шнурованных меховых ботинках она была похожа на подростка. Золовке не понравилось бы, как она выглядит. Впрочем, Ливия приноровилась уходить из дома, не пересекаясь с ней, чтобы не ловить на себе ее неодобрительные взгляды. Она чувствовала себя так легко, словно была своенравной школьницей.

Элиза настаивала на том, чтобы супруга ее брата своей элегантностью и корректными манерами достойно представляла семью. Когда Ливия сопровождала ее на благотворительные аукционы, та следила за ней с озабоченным видом, словно опасалась со стороны невестки какой-нибудь выходки, и Ливию это забавляло. Ей нравилось думать, что Элиза ее остерегается. Золовка вызывала в ней робость. По мнению Ливии, у нее было лишь одно действительно ценное качество: она никогда не отказывалась посидеть с Карло. И поскольку Франсуа утверждал, что она заменила им с братом мать, молодая женщина без колебаний оставляла на нее своего сына, когда хотела отлучиться на какое-то время, что, впрочем, случалось довольно часто.

Ливия не испытывала угрызений совести. В Мурано дети росли в гостях друг у друга. Не было никакой разницы между кузенами, тетками, матерями, крестными, бабушками и дедушками… Постоянный гвалт оживлял дома, входные двери весело хлопали, то и дело раздавались звонкие поцелуи в щеку, кухни были всегда переполнены, а летом дети передвигались ватагами по городу, который был их царством.

Она вышла на площадь, пустынную этим морозным утром. Только двое мужчин в черных пальто, с кожаными папками в руках, торопились к Дворцу правосудия. Под заиндевевшими липами и каштанами закрытая на зимний период эстрада напоминала брошенную кем-то игрушку, и тонкий слой снега покрывал, усмиряя, статую коня, изображенного в движении иноходью.