Слушая его пламенные речи, Ливия вспоминала их первую встречу в мастерской Гранди, когда дождь стучал по крышам и струился по стеклам, и это казалось ей сном. В тот день в его бирюзовых глазах она видела точно такое же восхищение.

— Мадам Нажель?

Она вздрогнула. На нее удивленно смотрел управляющий мастерской в белом халате с карманами, наполненными карандашами. Его кожа имела желтоватый оттенок, как у человека с больной печенью, а густые брови придавали ему вид ворчливого директора школы.

— Здравствуйте, месье, — тихо произнесла она, чувствуя себя неловко. — Извините, что побеспокоила, но я хотела бы…

— Увидеть месье Франсуа, конечно же, — прервал ее он. — Он в своем кабинете. Следуйте за мной, мадам.

Она отправилась за ним, немного растерянная. Как ему сказать, что он ошибается, что она неожиданно пришла сюда вовсе не для того, чтобы увидеть своего мужа, что было для него вполне естественным, а чтобы провести хотя бы несколько минут в мастерской, потому что испытывала непреодолимое желание снова окунуться в атмосферу творческого энтузиазма?

Со всех сторон на нее устремлялись любопытные или робкие взгляды. Ощущая себя непрошеной гостьей, она вдруг осознала, что здесь не было ни одной женщины, ни среди макетчиков, ни среди художников, ни среди резчиков. Она знала, что не найдет их и среди рабочих, которые следили за плавкой свинцовых болванок в соседнем помещении.

Ливия вдруг почувствовала, что ей трудно дышать. На что она рассчитывала, придя сюда? Что ей предложат научиться вырезать картон специальными ножницами с тремя лезвиями или работать со стеклом, создавая витраж? Она наивно полагала, что здесь ее хандра рассеется, словно по мановению волшебной палочки. В душе она смутно надеялась на теплый прием, на признание своего мастерства, поскольку училась у лучших мастеров Мурано, но в глазах этих людей она была лишь женой хозяина, несостоявшейся личностью без прошлого, которой уготовано будущее матери наследника. Она отвлекала их от работы, потому что была чужой в мастерской Нажеля, и никто не мог понять, что она уже не знала, куда девать эту свою необузданную и настойчиво требующую выхода энергию, которую она носила в себе так же, как когда-то вынашивала сына.

Нервным движением Ливия вытерла ладони об пальто. Как же здесь жарко! Она была словно в тумане, смутно понимала, что находится в кабинете своего мужа, который с удивлением смотрит на нее. Он что-то говорил ей, и она сделала над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на его губах, произносивших непонятные слова. Дрожащими пальцами она сдернула шарф, обмотанный вокруг шеи, который чуть не задушил ее. Когда Франсуа подошел к ней, она отступила на шаг. Его халат вдруг превратился в светящееся белое пятно, агрессивное, ослепляющее, тогда как в ней самой начало вращаться черное солнце…

— Неслыханный поступок для семейства Нажель! За целый век существования мастерской никто не вел себя в ней так вульгарно. Что на нее нашло? Как она осмелилась отправиться в Монтиньи и устроить там скандал? Да еще в одежде школьницы… Это недопустимо!

Полыхая праведным гневом, Элиза дрожала от возмущения.

Франсуа пожал плечами. Реакция сестры на то, что Ливия упала в обморок в его кабинете, посеяв панику в мастерской и вынудив его срочно доставить ее домой, Франсуа не удивляла. Сейчас его жена спала, истощенная нервным расстройством, причину которого не могла объяснить. На обратном пути она не произнесла ни слова. Приехавший врач осмотрел ее, но не нашел ничего серьезного, кроме немного пониженного давления. Но вот чего Элиза не могла вынести и рассматривала как оскорбление его величества[64], так это нарушение порядка. Она ненавидела скандальные ситуации, необдуманные и неожиданные поступки. Была в этой женщине некая суровость, которая усиливалась с каждым испытанием, выпавшем на ее долю, словно пуританская строгость была единственной защитой от жизненных невзгод. На короткое мгновение Франсуа почувствовал сострадание к сестре.

— Ливия сейчас несколько взвинчена, — сказал он. — Но это не страшно. Я много думал и считаю, что ей нужно найти какое-нибудь занятие. Ливия не из тех, кто может сидеть без дела.

— Она воспитывает сына. Разве этого недостаточно?

— Разумеется, ты права, — поспешил он согласиться, не желая обидеть сестру, которая посвятила жизнь воспитанию своих братьев. — Но я думаю, Ливия стремится к чему-то другому.

— Ты чересчур снисходителен, но меня это не удивляет. Если бы твоя жена хотела чем-нибудь заняться, у нее было бы полно дел, но, похоже, наша жизнь ее не слишком привлекает. Всякий раз, когда я ей что-то предлагаю, она отказывается. Я пыталась, поверь мне…

Она тяжело вздохнула.

— Я бы охотно помогла ей, но, признаюсь тебе, я ее не понимаю.

Франсуа подумал, что понимал Ливию не намного лучше, но в отличие от Элизы он ее любил и хотел, чтобы она была счастлива. Он надеялся, что она привыкнет к своей новой жизни, делал все возможное, стараясь облегчить ей это привыкание, но он был достаточно умен и обладал развитой интуицией, чтобы не осознавать, что его жена чахнет.

Элиза наблюдала, как ее брат подбрасывает поленья в камин. В свете пламени его лицо порозовело. Последнюю неделю он выглядел не очень хорошо: бледность, круги под глазами, скверный кашель, от которого он никак не мог избавиться. Ей не нравилась его озабоченность настроениями своей жены, к тому же ему необходимо было все силы отдавать работе. В семь часов утра, когда Элиза спускалась завтракать вместе с ним, она следила, чтобы он как следует поел и не забыл принять свои лекарства. В первые месяцы их брака Ливия тоже была ранней пташкой, но к концу беременности Элиза убедила ее больше отдыхать. С тех пор Ливия вставала на час позже своего мужа и занималась Карло.

Эти спокойные утренние завтраки были любимым временем дня Элизы. Брат был в ее полном распоряжении, как и раньше. Когда он уходил из дома, она поднималась на второй этаж, вставала возле окна и провожала его взглядом до поворота улицы.

После их свадьбы с Ливией она какое-то время пребывала в нерешительности, опасаясь последствий вторжения этой иностранки в свой дом. Она внимательно за ней наблюдала, пытаясь обнаружить ее слабые места. Элиза хотела видеть эту итальянку молчаливой, покладистой, податливой. Понятной. Она желала, чтобы у Франсуа были дети, которыми он мог бы гордиться.

Послушный и очаровательный маленький Карло оправдал все ее надежды. Она боялась, что это будет капризный ребенок, перенявший едва сдерживаемую буйность своей матери, которую та пыталась скрыть за любезными манерами, но Элиза о ней догадывалась. Ливия подчинялась, потому что не нашла оружия для борьбы. Территория была для нее чужой, слишком отличавшейся от той среды, в которой она выросла. Она была отрезана от своего мира, от родных и близких, и ей не к кому было обратиться. Несмотря на то что теперь она бегло говорила по-французски с певучей интонацией, которая все же выдавала ее корни, у нее не было подружек в городе, что вполне устраивало Элизу. «Ливия еще и ленива, — думала она. — Я бы на ее месте уже давно что-нибудь придумала».