— Вот уж поистине, кругом виноват, — насмешливо сказал он и встал, протягивая ей руку. — Пора двигаться.

Докки с сожалением окинула взглядом поляну, где на какое-то время забыла о своих печалях. Казалось, ему тоже не хотелось отсюда уходить, но он сжал ее руку и крикнул, чтобы подавали лошадей.

Она почувствовала себя крайне неуютно, когда выехала с Палевским на дорогу, где его ждали офицеры, а мимо проходили эскадроны отступающего корпуса. И все, конечно же, глазели на нее.

— Не волнуйтесь, madame la baronne, — сказал он, заметив ее смущение. — Они так смотрели бы на любого человека, оказавшегося в моей компании, а уж присутствие дамы вызывает еще больший интерес.

— Но мне от этого не легче, — пробормотала Докки, бессознательно выпрямляя спину и поднимая подбородок.

— Они успокоятся, когда увидят, что вы меня покинули, — насмешливо добавил он.

Она покосилась на него, пытаясь понять, ждет ли он их расставания или не прочь продлить эту встречу. Он хотел видеть ее, но, возможно, времени, проведенного в ее обществе, ему вполне достало, и теперь он мыслями опять в своих военных делах, и ее присутствие только мешает ему отдаться им полностью.

— Если вы останетесь со мной, я буду за то только благодарить судьбу, — бархатным голосом сказал он, будто прочитал ее мысли.

Докки покраснела.

— Невозможный вы человек, — простонала она и посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Но свита Палевского деликатно держалась сзади, отставая от них на несколько саженей. Где-то там ехали ее стременные и Афанасьич, смирившийся, что его разлучили с хозяйкой.

— Дело ваше, барыня, — сказал он, улучив момент, когда Палевский задержался с офицерами и слуга смог к ней подъехать. — Мужчина он, конечно, видный и с характером, но опасный. Помяните мое слово, опасный, потому как себе на уме и очень хваткий. С ним ухо востро надобно держать, вот что я вам скажу.

Докки была полностью согласна с Афанасьичем, но отдавала себе отчет в том, что ей уже поздно волноваться по этому поводу. Видеть его, слышать, находиться рядом — было для нее таким счастьем, что она не хотела заранее думать, как сможет расстаться с ним и жить без него.

«Это будет после, — говорила она себе, — а теперь я хочу насладиться каждой минутой, с ним проведенной. Все эти его шуточки, двусмысленности, которые он так любит высказывать, доставляют мне не меньшее удовольствие, чем ему, даже если я от этого ужасно смущаюсь. Его же взгляды, улыбки, слова уводят меня в мечтах куда-то так далеко… Да, мне придется потом опуститься на землю, но это будет только потом…»

Она посмотрела на довольное лицо Палевского и только теперь сообразила, что он по-прежнему с непокрытой головой.

— А что с вашей шляпой? — спросила она.

— Шляпа валяется на поле боя, растоптанная копытами лошадей, — ответил он. — Но не беспокойтесь, в обозе у меня есть запасная. Присутствие женщины, помимо удовольствий, которые оно сулит, — продолжил он, понизив голос, — приносит и немалую практическую пользу. Например, она всегда заметит непорядок в туалете мужчины и обратит на это его рассеянное внимание.

Докки рассмеялась.

— Нет, вы действительно невозможны! На каждое мое слово у вас находится ответ.

— Мне доставляет удовольствие находить ответы именно на ваши слова, — ухмыльнулся он. — И вы так очаровательно сердитесь!

Она покосилась на него, скользнула глазами по его пыльному мундиру, задержавшись взглядом на сабле, висевшей у него на боку. Сабля была большой, на вид тяжелой, в потертых кожаных ножнах, позолоченный эфес которой на перекрестье украшала затейливая вязь «За храбрость». По разговорам военных она знала, что такими саблями офицеры награждались за боевые заслуги и ценились эти сабли выше любых орденов.

— А где ваша золотая сабля с алмазами? — поинтересовалась она.

— Для французов было бы слишком большой честью быть убитыми столь драгоценным клинком, — Палевский шутливо ей поклонился, глаза его блеснули. — Но при случае я непременно покажу ее вам…

— Почему наша армия отступает? — Докки, смутившись, поспешила сменить тему разговора.

— Как-то я рассказывал вам о великом стратеге — генерале Фуле, который, соорудив планы по разгрому Бонапарте в Пруссии, теперь ходит в советниках у нашего государя…

— Помню, — кивнула Докки.

— По его рекомендации наша армия разделена надвое, а на Двине построен оборонительный лагерь, призванный перегородить дорогу неприятелю, если тот вздумает там проходить.

— А Бонапарте знает об этом лагере?

— Разумеется! Такое строительство скрыть невозможно. Оно длится не один год. Туда проводились дороги, возводились укрепления…

— То есть если вся наша армия засядет в этом лагере, то французы смогут легко занять оставшиеся без защиты территории, — сообразила Докки.

— Они уже это делают, — сказал Палевский. — Французы же, но находящиеся при нашем государе, назвали лагерь образцом невежества в науке построения оборонительных сооружений.

— А командование армией?

— Выражалось мягче, но суть сводилась к одному: выбор как места для лагеря, так и сами укрепления не могли быть плодом здравого ума. Я там был и видел все невыгоды постройки. Позади укреплений находится река, а вокруг леса, где французам — если они вообще захотят устраивать там сражение — удобно будет сосредоточить свои войска, окружить и осадить нашу армию, которая окажется в ловушке. С ближайших возвышений территория лагеря полностью просматривается, сообщения внутри затруднены — словом, наихудшего для нас места сражения выбрано быть не могло. К тому же лагерь находится в стороне от стратегических направлений, и ежели Бонапарте решит пойти на Петербург или Москву, то легко обойдет его.

— Но зачем же тогда наша армия туда отходит?

— Так решил государь, — скупо ответил Палевский и похлопал своего коня по шее, чуть взъерошив его гриву у холки. Докки невольно покосилась на его сильную, чуткую руку в перчатке, ласкающую коня, и вспомнила, как приятно было ей чувствовать его прикосновения.

«Да что же это со мной творится? — смятенно думала она. — Мне мало быть в его обществе. Я мечтаю оказаться в его объятиях, хочу, чтобы вот эти руки обхватили меня и прижали к своей груди, а вот эти губы — целовали…»

Она покраснела от своих мыслей и испугалась их. Чтобы успокоиться и сосредоточиться на разговоре, Докки перебрала повод уздечки, с некоторым трудом вспомнила, о чем они беседуют, и сказала:

— После Аустерлица стало понятно, что его величество… хм… далек от военного искусства. Многие считали, что он более не будет вмешиваться в дела армии.

— Мы все на это надеялись, — признался Палевский. — Но государю нравится быть с войсками, мало того, он считает это своим долгом, а в итоге получается сумятица и полная неразбериха. По советам или предположениям своего окружения его величество дает войскам диспозиции, невозможные или ошибочные на данный момент, в то же время военный министр, который вроде как является командующим армией, не зная об этих приказах, отдает другие распоряжения, противоречащие предписаниям государя. Я то и дело получаю от одного и другого указы, по которым должен совершать противные друг другу действия. Недавно государев адъютант привез мне предписание отправиться в местечко, отстоящее на несколько десятков верст в стороне от пути следования армии. В нем было расписано к какому дню и даже часу я должен туда прибыть, хотя не объяснялось, зачем мне следует туда идти и что там делать. Барклай-де-Толли, напротив, оставил меня в арьергарде для сдерживания французов, чтобы у нашей армии было время дойти до Дриссы.