— Слыхали, как Хвостов отличился? — Офицеры обсуждали какого-то Хвостова, ротмистра второго эскадрона, который был поставлен прикрывать левый фланг, но заскучал и решил, что именно его участие в бою решит исход дела в нашу пользу. Он повел эскадрон в гущу сражения, а в это время там появились французы и напали на Че-Пе (как все называли Палевского) со штабом.

— Че-Пе на них как понесся, так французы уж сами были не рады, что пошли на вылазку.

— Что ж он не отступил? — поинтересовался Швайген, который не видел этого инцидента. — Ежели французов много было, штабные с ними не справились бы, полегли.

— За штабными как раз пушки к мосту повезли, — пояснил кто-то. — Перебили бы артиллеристов французы-то, не останови их Че-Пе. Он как увидел, что Хвостов в атаку полетел, вызвал резервных гусар туда, а пока те выезжали, тут французы объявились. Чудодей наш Прыткий их авангард и придержал, пока гусары подоспели.

— Получит теперь Хвостов от Че-Пе, — рассмеялся кто-то.

— Да уж, на орехи достанется!

Докки с интересом слушала эти разговоры, объясняющие многие непонятные ей вещи, в частности, каким образом французы смогли напасть на командование и почему оно оказалось без прикрытия. Одновременно она чувствовала себя несколько неуютно среди офицеров, явно мешая обмениваться им друг с другом своими армейскими переживаниями и событиями, да и Швайгену, очевидно, хотелось с ними пообщаться поболе, чего он не мог сделать, стесненный ее присутствием. Поэтому, улучив момент, она попрощалась с бароном и пожелала ему и остальным раненым, едущим вместе с ним в телеге, скорейшего выздоровления и удачи.

— Храни вас Бог, — сказала она и протянула Швайгену руку.

Он сжал ее пальцы, но едва склонился, чтобы поцеловать узкую полоску открытой кожи на ее запястье между перчаткой и манжетой амазонки, как солдат с раненой рукой вдруг воскликнул:

— Вон Че-Пе наш! Гляньте-ка!

Все, в том числе и Докки со Швайгеном, оглянулись. По противной стороне дороги быстрым галопом к ним приближалась группа офицеров во главе с Палевским. Возницы повозок поспешно брали влево, пропуская важную кавалькаду, у которой был какой-то слишком беззаботный для командиров корпуса вид, особенно у Палевского. Он ехал с непокрытой головой, видимо, потеряв шляпу во время стычки с французами, и улыбался, на ходу перекидываясь репликами со своими спутниками. У Докки перехватило дыхание, когда она его увидела, — в полевой запыленной форме, с развевающимися от скачки короткими прядями волос и этими невозможными, блестящими светлыми глазами. Она попыталась забрать свою руку у Швайгена, но тот не выпустил ее, а Палевский уже находился совсем близко.

— Ох, молодцом его превосходительство, — крякнул раненый кирасир и пригладил усы здоровой рукой.

«Как дети, — рассердилась Докки на Швайгена, продолжавшего демонстративно держать ее. — Друг перед другом устраивают представления». Но, вспомнив о его ране, она не могла сердиться на него, лишь подосадовала, что Палевский вновь увидит ее вместе с бароном.

Тем временем граф, проезжая мимо повозки со Швайгеном, придержал коня, скользнул по Докки таким же отстраненным взглядом, как некогда на виленской площади, будто не узнавал ее, и спросил у барона:

— Что, полковник?

Голос его звучал хрипловато.

«Верно, сорвал, командуя своими эскадронами», — подумала Докки, убитая равнодушием генерала.

— Царапина, по ребрам, — ответил барон.

— Значит, скоро вернетесь в строй, — кивнул Палевский, мельком посмотрел на руку Швайгена, сжимавшую пальцы Докки, и в следующее мгновение в упор взглянул на смутившуюся от неловкости баронессу. Она поневоле вспыхнула, а Палевский подчеркнуто любезно склонил перед ней голову.

— Madame la baronne, — только и сказал он. Докки даже не успела кивнуть ему в ответ, как он уже обращался к раненым на этой и ближайших телегах, жадно ловившим каждое его слово:

— Ну что, удальцы? Побили французов?

— Побили, ваше превосходительство! — раздался нестройный, но радостный отклик солдат.

— Залатают вас, опять вместе будем сражаться, — улыбнулся он, и все раненые враз оживились, подхватывая уверенную, беспечную улыбку своего генерала.

— Поскорее бы, — сказал какой-то лежачий раненый с соседней телеги.

— Скоро, скоро, — сказал Палевский, — оглянуться не успеете. Только перетерпеть немного. Бывайте здоровы, ребятушки, еще встретимся! Бог в помощь!

Он в прощальном жесте поднял руку и тронул гнедого, который, тряхнув головой, поскакал дальше по дороге. За Палевским потянулась его свита, на ходу кивая Швайгену и бросая любопытные взгляды на Докки.

— И сразу полегчало, — сказал сосед барона. — Доброе слово всему приятно.

Докки поспешно распрощалась со Швайгеном, наконец поцеловавшим и отпустившим ее руку, и поехала вперед, переживая эту мимолетную, такую долгожданную встречу с Палевским. Еще недавно отчаянно желая увидеть его, теперь она о том ужасно жалела, поскольку поняла: если их знакомство могло что-то значить для него в Вильне, то теперь и она, и та мирная жизнь стали настолько далекими за эти недели войны, что были отодвинуты им куда-то на самый задний план.

Они доехали до развилки дорог и направились прямо, на север, тогда как поезд с ранеными и военные отряды сворачивали направо.

— Может, подождем здесь слуг? — чуть погодя спросила Докки у Афанасьича.

— Нечего их ждать, — сказал тот. — Дальше отсель убраться след. Догонят.

Докки только кивнула, не желая вступать в пререкания с и без того взвинченным и расстроенным Афанасьичем, который все никак не мог успокоиться, что привез ее на место сражения армий.

«Он, верно, еще обижен, что Палевский меня проигнорировал», — подумала Докки, зная, как самолюбиво воспринимает слуга любые проявления неуважения или равнодушия к барыне. Сама она находилась в странно оцепеневшем состоянии, даже не пытаясь найти оправдания холодности Палевского — де, он занимается своим «мужеским делом», как говаривал Афанасьич, и ему не до деликатничанья с ее нежными чувствами. Или ему опять не понравилось, что Швайген держал ее за руку? Но он же должен был понимать, что это случайность.

«Ах, как глупо все! — говорила она себе. — И чего я ждала? Что он, увидев меня, растает, бросится ко мне, обмирая от счастья? Как глупо — все эти мои надежды, мои мечты… Как глупо!»

Ей казалось, она все бы сейчас отдала, лишь бы очутиться в Петербурге, в своем доме, закрыться в спальне, дать волю вдруг закипевшим слезам, просившимся наружу, выплакаться, а потом забыть, забыть все, что с ней произошло за последние недели, и вернуться к той спокойной, умиротворенной и пустой жизни, которую вела до недавней поры.

— Эй, эй, погодите! — позади вдруг раздался чей-то крик и топот копыт. — Стойте!